– Умница ты у нас все-таки. И выросла совсем. И знала бы ты, как на мать сейчас похожа. Иногда даже диву даюсь, как такое бывает.

Я замерла. Добронега впервые упомянула при мне мать Всемилы.

– Какой она была? – не удержалась я и тут же испугалась. Вдруг этот вопрос уже задавался Всемилой, и не раз? Как я объяснюсь теперь?

Однако я напрасно боялась. Добронега улыбнулась одновременно нежно и грустно и заправила мне за ухо прядь волос.

– Красивая она была, Найденка наша. Тонкая, как стебелек в поле. Нежная. Здоровьем только слаба была. Кашляла сильно да уставала быстро. Да все одно за все по дому хваталась. Улыбалась – точно солнышко светило. И было у нее что-то на душе. Глаза как озера бездонные. И что-то в них… глубоко-глубоко. Порой казалось, что она наперед знает, что будет. Бывало, ходила на Лысую гору. Уж сколько говаривали ей, что место недоброе, а она все одно – мостик, едва касаясь, птицей перелетит и бродит меж деревьев, словно разговаривает с ними. С людьми-то не могла, а с деревьями, цветами, травами точно шепталась о чем-то. И улыбалась все время ласково и нежно. Радимку как родного любила. Порой на колени к себе посадит, кудри ему перебирает и раскачивается, будто поет что-то там… внутри. А он точно эту песню слышит. Большой уже был, а все одно замирал, как дитя, на ее коленях и никогда не противился. Тоже ее любил. Славная она была. Тоскую я по ней.

Добронега быстро провела по щеке рукавом, будто я могла не заметить блеснувших в глазах слез и сорвавшегося голоса. Я почувствовала, как на мои глаза тоже навернулись слезы. И хоть не была эта женщина моей матерью, грусть затопила душу. Умом я не понимала, как можно любить меньшицу – вторую жену, приведенную в дом мужем, но, слушая сейчас Добронегу, я видела, что та говорит искренне.

Я снова обняла Добронегу, прошептав:

– Спасибо тебе за нее.

– Выросла ты совсем, – повторила Добронега, сжимая мои плечи. – Не поверишь, верно, но все думала, что ты подрастешь и скажешь, что у нее на душе было… О чем она все с деревьями шепталась?

Я усмехнулась сквозь слезы:

– Я бы рада, да только я не чудесница, как те хваны.

Добронега тоже усмехнулась.

– Ты чудесница сама, без хванов. Ты Радимку хранишь. Не помнишь, поди, как его мальчонкой деревом придавило? Ты в ту пору сама едва до колена мне доросла, а уж как жалела его да на Лысую гору за чудо-травой собиралась. Сбежала. Улеб почти от Стремны домой привел.

– Я совсем не помню, – вырвалось у меня, как будто я могла об этом помнить.

Но чудесным образом в эту минуту мне казалось, что мы вправду говорим о моем настоящем прошлом. И это я была той храброй девочкой, убежавшей из дому за чудо-травой для больного брата.

– А когда Радимушка расплакался и сказал отцу, что не может он руку поднять, да никогда уже не сможет, отец осерчал на него, выпороть хотел, так ты коршуном налетела. Отец любил тебя без памяти. Иной бы и тебе всыпал, коль под руку попала, а он рукой махнул да ушел. А ты Радимку за руку взяла да говоришь: «Как не сможешь? А кто меня от Голоса схоронит?» Так Радимка с того дня сквозь слезы руку гнул да поднимал, так что к осени уже мог в ней палку держать да сражаться. И на берегу нынче ты его спасла. Чудесником быть – надобно не хваном родиться, а…

– Просто любить, – закончила я неожиданно для самой себя, взволнованная этим разговором.

– Любить, – эхом повторила Добронега и отклонилась, заглядывая мне в глаза. – Про свадьбу-то с княжичем что думаешь?

Я бы предпочла продолжить разговор о Радиме – смена темы меня не радовала. Но выбирать не приходилось. Я вздохнула и поправила волосы. Пальцы наткнулись на цветок, который Добронега каким-то чудом пока не заметила, и я поспешила смять его в кулаке. Неоткуда ему было взяться в запертом дворе.

Именно сейчас скрывать что-либо от Добронеги было особенно сложно, поэтому я осторожно произнесла:

– Миролюб хороший.

– Хороший, дочка, – как и в прошлый раз, согласилась Добронега. – Люб он тебе?

– Я не знаю. Он со мной говорит. Смешит. Понравиться хочет.

– Его хотения уже вся Свирь заметила, – усмехнулась Добронега, впрочем, по-доброму. – Мне Матрена давеча говорила, не подменили ли нашего княжича? Аж лицом посветлел в этот раз.

Мое сердце стукнулось в районе горла. Не подменили ли княжича? А что, если в этом есть смысл, что, если…

Но я тут же отмела эту глупую мысль: слишком сложно было бы вжиться подмене в роль княжича – увечье, навыки, то, как он ориентируется здесь и разбирается во всем, как слушаются его воины. Нет. Вероятно, дело в том, что здесь и вправду кое-кого подменили. Только не княжича. И снова вопрос: способен ли Миролюб на настоящие чувства? Мне до сих пор не верилось, что воин, человек с его опытом, положением, вдруг проявляет интерес ко мне. Но при этом мне хотелось ему верить. Просто хотелось, и все.

Добронега потрепала меня по волосам и грустно улыбнулась:

– А с Олегом что?

Я тоже улыбнулась, глядя на комья грязи, налипшие на бока Серого. Опять придется его отмывать или хотя бы вычесывать.

– С Олегом ни-че-го.

– Ну и славно, – легко подхватила Добронега, никак не развивая тему. – Пойдем в дом. Обедать пора. Глядишь, вечером Радимушка заглянет. Князь сегодня уезжает.

Я едва не проговорилась, что знаю. Лишь в последний момент прикусила язык и тут же вспомнила о рисунке. Кора лежала там же и издали выглядела так, как будто отлетела от одного из поленьев. Все же плохой из меня конспиратор.

– Ты не пойдешь провожать князя? – спросила я у Добронеги, словно между прочим делая крюк и подбирая кору.

– Я его встречала. Довольно будет.

Добронега обернулась ко мне и улыбнулась так, что я как наяву увидела ее молодой и красивой – такой, как в том сне, когда она кормила маленькую Всемилу и пела ей веселые потешки. И когда еще не знала о судьбе своего мужа.

Добронега ушла в дом, а я расстегнула браслет на запястье, спрятала кору в широкий рукав и поспешила в покои Всемилы, по пути стараясь придумать, как же мне передать это хванцу. Мелькнула было мысль отпроситься у Добронеги проводить князя, только вряд ли она меня отпустила бы, да и незаметно улизнуть к дому Велены тоже вряд ли бы получилось. Впрочем, у меня еще оставались Злата и Радим. Я пока не знала, как смогу это провернуть, но разве меня когда-нибудь что-нибудь останавливало на пути к цели?

Успокоенная этой мыслью, я улыбнулась сама себе и, прежде чем спрятать рисунок в сундук, посмотрела на него еще раз. В нем по-прежнему не было для меня никакого смысла, и я едва могла представить Миролюба, царапающего на коре это не пойми что. А ведь он один вряд ли бы справился: кто-то должен был ему придерживать заворачивающийся край. Или же он просто придавил его чем-нибудь тяжелым? Эта ерунда крутилась у меня в голове, пока я рассматривала наспех нацарапанные линии. Женщина. Шар. Огонь. Я почувствовала себя неуютно, мысленно проговорив эти три слова. Женщина. Шар. Огонь. Невидящим взглядом уставилась в недра раскрытого сундука и внезапно поняла, что в этом рисунке есть смысл. Я почувствовала отголоски какого-то знания. Это было сродни тому, как я увидела корабль и поняла, что там не Будимир. Только на этот раз не было картинок, были просто смутные образы. Тут же вспомнились слова Альгидраса о том, что он не видит картинок, а просто знает, как должен поступить. Вот и я сейчас знала, что непременно должна передать ему этот рисунок. Любой ценой.

Остаток дня для меня прошел в тревожном томлении. Я разбирала цветную пряжу, которая хранилась в старых сундуках. Добронега как-то обмолвилась, что хорошо бы ее распутать, посмотреть, цела ли, проветрить и смотать заново. Вот я и назначила себя ответственной за эту работу, потому что не могла сидеть без дела. На каждый лай Серого и шум за забором я с надеждой подбегала к окну, ожидая Радима. Однако тот так и не пришел. Добронега оставалась дома, занимаясь какими-то своими делами. Я ее не отвлекала. Мне казалось, что ей нужно побыть наедине со своими мыслями. Только один раз мы обе вышли на крыльцо, как по команде, когда Свирь наполнилась шумом, смехом и топотом копыт.