Вампирша впилась когтями в его щёки. Широкая ужасающая усмешка под пустыми белесыми глазами обещала пиршество боли.

А потом как будто ураган кирпичей отбросил её от Эрика.

— Нет, — прозвучал голос, настолько искажённый, что получилось «неш». — Не этого.

Мортон Шевановски снова вышел на сцену.

Это был и он сам, и одновременное совсем другое существо.

Он раздулся, словно ходячая пиявка. Одежда растянулась так, что едва не лопалась. Пиджак и режиссёрский берет пропали, окровавленная рубашка была расстёгнута. Плоть под ней ходила отвратительными волнами. Морщинистое лицо разгладилось, скрылось до самого лба под маской засохшей крови Боша Циммермана, из-под которой торчали белоснежные волосы.

Девушка подползла к нему на коленях и поцеловала его ботинок. Он поднял её одной рукой за загривок и отшвырнул в заросли, где она свернулась клубком и завыла, как раненый зверь.

Одно мгновение — и Шевановски уже склонился над Эриком, другое — и лицо его приблизилось вплотную.

— Мой мальчик, мой мальчик, — прошептали бесформенные, распухшие губы. — Что мне для тебя сделать?

Превратившийся от ужаса в каменную статую Эрик ничего не ответил.

— Как вы забыли про собаку? — обратился Шевановски к девушке, и голос его прозвучал зловещим громом. — Чуть всё не испортили. Я разберусь, кто это сделал. О-о да!

Губы Эрика внезапно зашевелились:

— Я же видел… как вы… ели. Borscht… и ещё…

— Икру. Это были мои любимые блюда в иной жизни. И водка тоже. Ах, как я её любил! А теперь меня от неё тошнит. Мне было трудно в том месте. Все эти богатые запахи плоти и крови. Пришлось отослать вас, пока меня не вырвало в канаву. Прошу прощения.

Он поднёс руку к лицу и выдавил стеклянный глаз, потом другой — щёлк, и белые, пустые глазные яблоки уставились на Ван Хельсинга. Потоки крови перекатывались под кожей его лица.

— Вот теперь я вижу лучше. Мне пришлось стать актёром. Получше многих, с кем я работал, должен заметить.

Он усмехнулся — ужас во плоти.

— Охотник на вампиров. Ну что ж, вот он я, а вот вы. Кто из нас на кого охотится?

— Я не могу… я не знаю, что…

— Что подумать? Во что поверить? Поверьте в это: когда вы написали мне, я осознал… какой это был бы изысканный ход — привести Ван Хельсинга в наш клан. Мы из Завесы провидца Сета. И вы тоже там будете, Эрик Ван Хельсинг. «Уистлер» — это мой замок. Я мастер-кукловод, а вы станете моей марионеткой. Ну разве не смешно?! Вы не находите это забавным, хотя бы чуть-чуть?

Ответ не успел прийти, а голова Шевановски уже рванулась вперёд, рот открылся, клыки выскользнули наружу и впились в горло Эрика. Хотя вампир едва не лопался, в нём нашлось место для небольшого ночного перекуса… да много и не требовалось. На третью ночь молодой человек увидит мир несколько иначе, значительно чётче, чем в прежней жизни.

Глаза Эрика округлились от нового шока. Потом закрылись, и он уснул.

— Я взял последнего, — сказало раздувшееся существо, две недели назад бывшее агентом по недвижимости Дэвидом Бутби. Он перешёл через дорогу, довольная, вымазанная в крови пиявка с белёсыми глазами.

— Убил или сохранил?

— Убил.

Шевановски выпрямился во весь свой внушительный рост.

— Хорошо. У нас и так много пищи. Собаки и коровы, коровы и собаки… тьфу!

Он приказал им ждать сигнала фальшфейера. Это означало «приготовиться». Потом дождаться, когда факел догорит, и…

Всё остальное уже известно.

Но в «Уистлере» произошла настоящая бойня. Он пообещал своим кровавый пир, они так давно не лакомились человечиной, а Шевановски был вампиром слова. Но бойня все равно была. Может заявиться полиция. Вероятно, так и случится. Ну и пусть. Слишком много свободных концов в этом полотне, в этом шедевре планирования и отчасти затейливой мести.

Он поднял разбухшее лицо с круглыми, как луна, глазами и посмотрел на лунный серп.

— Я улавливаю в воздухе какой-то запах, Дэвид. — Он потёр грудь в том месте, где когда-то было сердце, а теперь — кусок холодной глины. — Что-то случится. Очень скоро. Что-то такое, отчего наш город изменится. Весь наш мир. Я это чувствую, а ты?

— Я чувствую запах пустыни.

— Нет, не то. Я ощущаю силу. Безмерную, сокрушительную силу. Вот почему мне наплевать на бойню. Скоро это уже будет не важно. Что-то… кто-то, я уверен… придет кто-то, подобного которому мы никогда не видели. Возможно, чтобы объединить кланы. Разве это будет не счастливый конец? Или, можно сказать… славное начало для всех детей ночи.

— Возвышение, — сказал Дэвид.

— Возвышение, — согласился великий режиссёр и девушка повторила это слово шёпотом, похожим на мягкий свист поднявшегося ветра.

— Я выясню, кто оставил ту собаку, — пообещал он и посмотрел на девушку. Она съежилась и отползла подальше в траву. — Забери его.

Она забросила Эрика Ван Хельсинга на плечо, словно мешок со вчерашней стиркой, и три силуэта, перейдя дорогу, скрылись в лесу.

Перевод: С. Б. Удалин

Старик жил в маленьком городе. Теперь город стал не так уж мал, но он был маленьким в юности старика и таким оставался в его памяти.

Многие вещи радовали старика. Ему нравились звуки летней ночи, золотые весенние рассветы, запах осенних листьев, а зимой — очаг, потому что холода он не жаловал.

Любимым развлечением старика было бродить там и сям. Он бродил по многим местам этого города, который раньше был маленьким. Иногда он вытаскивал сигару и раскуривал её на ветру, просто, чтобы посмотреть, сумеет ли, а затем брёл дальше.

В этом городе стоял очень высокий холм. Он оставался единственным местом, куда старик никогда не заходил, потому что холм был очень высоким и трудным для подъёма, и многие люди рассказывали ему, что забраться туда очень тяжело, и он не знал, осилит ли весь путь наверх, но как-то попытался.

Старик избегал этого холма, потому что тот напоминал ему о юности и о том, что он мог, не запыхавшись, взобраться на любой холм и снова спуститься полным сил, зная, что нет такого места, куда не сможет забраться, если захочет. Но холм наводил на старика страх, потому что он пробовал подняться туда, но не прошёл и половины пути, как запыхался, а сердце тяжко колотилось, совсем не так, как в юности, когда старик чувствовал, что может прошагать хоть весь белый свет.

Он слыхал россказни про этот холм. Говорили, что дорога вверх длинна и тяжела, и наваливается одышка, иногда надолго, но если поднимешься на вершину, то увидишь весь город у своих ног и там, наверху, стоит аромат роз, жимолости и цветов, которым ещё не придумали названий. Говорили, что наверху благоухает сам воздух и, если его вдохнёшь, вся старость слетит с тебя, и ты вновь ощутишь силу и устремлённость юности. Но утверждали, что старикам не взобраться на этот холм, что он лишь для молодых и сильных, и старик с полным на то основанием избегал холма.

Старик уже давно раздумывал над этим. Он решил, что попробует ещё раз и, даже если и не доберётся до вершины, то сможет сказать, что хотя бы пытался, как говорят старики, когда у них что-то не получается.

Летним утром, пока ещё не очень припекало, как иногда бывает в этом городе, старик вышел в путь, собравшись с силами, хоть и не в дряхлых ногах и сердце, но в разуме, а это кое-что значило. Он шагал по дороге, ведущей на холм, где виднелись роскошные дома богачей, которым никогда не приходилось карабкаться на вершину, потому что они и так всю свою жизнь провели там, глядя на город сверху вниз. Он шагал по дороге и лишь на полпути к вершине стариковские ноги начали подгибаться, и холм заговорил с ним и сказал: «Возвращайся, старик. Возвращайся, потому что я могу убить тебя, если пожелаю».