— Мне нужно домой, Джуниор! Ладно?

— Я поработал на славу, — сказал Джуниор. — Сотворил то, что даже богу не по зубам.

— Джуниор, мне больно! Отпусти руку!

— Я ведь нравлюсь тебе, правда? — спросил Джуниор, переводя луч фонарика с одного чудовища на другое.

— Да! Нравишься! Можно я пойду, а?

Джуниор тяжело сглотнул. Его лицо было влажным от пота, а сердце скакало галопом.

— Все, кому я нравлюсь, — сказал он, — ничегошеньки не стоят.

Он отпустил Уолли и поднял молоток, лежавший у подножия лестницы, рядом с катушкой проволоки, кусачками, клеем и банкой «Ржавоеда». Уолли подтянулся на первой перекладине лестницы, однако Джуниор оскалился и взмахнул молотком. И в тот момент, когда инструмент врезался в затылок Уолли Манфреда, Джуниора переполнила жгучая радость.

Уолли коротко вскрикнул и свалился с лестницы. Причудливые скелеты заплясали под порывом воздуха, поднявшимся от его падения. На полу Уолли попытался встать на колени, и Джуниор секунду наблюдал за его попытками. Голова Уолли окрасилась красным.

Джуниор подумал об отце, лихорадочно корябавшем шутки в желтом блокноте. Подумал о матери и о том, как она рыдала за стеной в те ночи, когда Джуниор запирал дверь своей комнаты.

Улыбнись, Джуниор.

УЛЫБНИСЬ, Я СКАЗАЛ!

Уолли мяукал, точно раненый котенок.

— Знаешь, что такое «смех»? — спросил Джуниор.

Уолли не ответил.

— Это улыбка, которая взорвалась.

Он ещё раз ударил Уолли молотком по затылку. Ещё раз. И ещё раз. Распластавшись на животе, Уолли не издавал ни звука. Джуниор занес покрытый комками молоток, чтобы ещё разок ударить Уолли Манфреда, но сдержался.

Не было нужды крошить череп ещё больше.

Стараясь не испачкать одежду кровью, Джуниор присел рядом с трупом на корточки и прислушался к шороху игрушек наверху. Тайное место снова стало тайным, и мир обрел порядок.

Через какое-то время он потыкал в мертвого Уолли молотком. Прошелся инструментом по всему телу, прикидывая, сколько мяса у того на костях. Уолли был худеньким пареньком, так что много времени это не займет. Уолли никогда не догадывался, что был ходячим конструктором с кучей разнообразных, аккуратненьких деталей.

Джуниор погасил фонарь и улыбнулся темноте.

Он был счастливым мальчиком.

Вернув молоток на место, он выбрался из цистерны и крепко накрепко завинтил крышку люка. Возможно, он вернется сюда через месяцок и проверит, как идут дела. Все равно что развернуть рождественский подарок, не так ли?

Джуниор встал и воззрился на Готэм-Сити темными, пустыми глазами.

Трубы химического завода изрыгали смесь белого, красновато-коричневого и бледно-зеленого дыма. Мгла застилала небосвод между Джуниором и башнями Готэма, и в этот чудесный летний день она переливалась, словно покров тайны.

Джуниор спустился на землю и сквозь лес зашагал домой. В мозгу снова и снова прокручивалась картина сминающего плоть молотка, и с каждым разом она становилась только приятнее.

По пути к дому он придумал свою собственную шутку, которой нужно было поделиться с отцом: Почему покойники обожают старые дома?

Потому что и те, и другие — всего лишь расхолодный материал.

Улыбнись, папа.

Перевод: Е. Лебедев

Вступление[21]

Моё завещание.

Оно написано на желтой бумаге — на обрывке, который я нашла в комнате наверху. Сегодня днем девушка с каштановыми волосами произнесла несколько слов: что-то о своём котенке, которого она спрятала в шкаф. Мистер Брэмсон слышал это. Как и миссис Кэррик. Затем девушка с каштановыми волосами забилась в угол и принялась кричать. Уже почти стемнело, а она все кричит. Мистер Брэмсон разыскал на кухне нож. Очень острый нож. Другие женщины говорят, что, скорее всего, смогут её успокоить, а преподобный О'Нил сжимает распятие и молится, зажмурив глаза. Надеюсь, им удастся убедить девушку прекратить свои вопли до того, как угаснет свет. А если нет — то я рада, что нож такой острый.

Мне вздумалось кое-что записать. Я сложу этот листок и суну его в какую-нибудь дыру в стене, и, возможно, когда-нибудь его прочтут.

Они победили.

Явились ночью в города и поселки и, словно неспешный, коварный вирус, распространились от дома к дому, от здания к зданию, с кладбища в спальню, из подвала в зал для заседаний. Они победили, пока мир боролся с власть имущими, терроризмом и манящей песней бизнеса. Они победили, прежде чем их заметили. А сейчас, когда мы прозрели — когда узнали о них, — уже поздно, слишком поздно, что-либо предпринимать.

Древние орды захватили землю, и мы — те, кто уцелел, — обитаем нынче под гнетом клыков. От Москвы до Токио, от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса они установили свою власть. И я спрашиваю себя: как же они поступят с миром, захваченным за годы ночных боев и кровавых пиршеств в темноте?

У нас есть коротковолновый приёмник. Вернее, он есть у доктора Келсинга. Он отвечает за батарейки. Жена доктора не особо разговорчивая. Мне кажется, до срыва ей осталось совсем чуть-чуть, ведь она постоянно плачет. Лично я больше не стану плакать. Теперь это совершенно бессмысленно. К тому же, я думаю, что они способны улавливать запах слез. В общем, мы слушаем радио и узнаем, что творится в других местах. Некоторые люди присоединились к ним — сделались их питомцами и рабами. Люди нужны им. Нужны, чтобы охранять их убежища при свете дня. Кое-кто из людей пойдет на что угодно, лишь бы ощутить вкус власти — пусть даже власть эта отражается от тех, у кого вообще нет никакого отражения. Мы прослушали занятную передачу из Швейцарии. Там у них имеется центр — наверху, в Альпах. Это была научная передача, и в ней рассказывалось о создании их докторами гибридов, которые объединяют в себе их и нас. В Риме один из них провозгласил себя новым Цезарем. Он возродил Римские игрища, и, должна сказать, мне было невыносимо слушать большую часть того, что там происходило. Одно из так называемых увеселений заключается в том, что они заставляют безруких людей сражаться с безногими. Победителей, полагаю, награждали укусом клыков, а проигравших просто-напросто убивали. Так вот к чему, значит, пришла человеческая раса? К отчаянному копошению в грязи, уподобившись крабам и кузнечикам?

Что ж, меня им живой не взять. Богом клянусь, не взять. Но у нас ещё есть надежда. С каждым днем она все сильнее ветшает, словно старое боевое знамя, но без надежды острые ножи понадобятся нам всем.

Мы слышали всякие рассказы. Будто осталось несколько, разбросанных по безлюдным уголкам групп наших собратьев. Они продолжают бороться и прятаться, так же как и мы. Доктор Келсинг сказал мне, что слышал, будто не все твари пьют кровь постоянно. Он сказал, что кое-кто из них — немногие — жалеют людей. Некоторые из них, верит он, возможно, пытаются помочь делу людей. Я в этом крепко сомневаюсь. Каждого кровососа (его или её), когда-либо виденного мною, интересовало лишь утоление своей жажды. У них есть собственные политики, хотя они не в силах договориться ни о чем, кроме времени кормления. Их королевства расцветают и рушатся, их города превращаются в крепости, они объявляют друг другу войну, и боже упаси те людские стада, что встают у них на пути.

Позвольте мне записать и объяснить вот это: сейчас не лучшее время для тех, у кого по венам струится теплая кровь. Для этих тварей такая кровь — словно манящая смесь героина, крэка, «спидболов»[22], «нюка» и «синего полумесяца». Для них наша кровь — самый чудовищный наркотик, какой только можно вообразить. В нас полно того, в чем они нуждаются, чтобы пережить день. Ну и повезло же нам.