Он попался. Чудовище понимало, что он попался. Ящер ещё не вконец сбрендил, чтобы не сознавать этого. И тем не менее, он продолжал бороться со зверем, продолжал орать и неистовствовать, а Старый Папа изучал его, слегка наклонив набок свою огромную заскорузлую голову; по глубоким трещинам на уродливой роже струилась вода.

Сверкнула молния, но грома не последовало. Затем Ящер услыхал пронзительный вой. От разлившегося в воздухе электричества начало покалывать и пощипывать кожу, мокрые волосы заплясали на голове.

Старый Папа вновь заворчал. Вспыхнул очередной разряд — на этот раз ближе.

Мерзкая тварь выпустила его, и Ящер, будто бесполезный объедок, плюхнулся в ил.

Старый Папа, задрав голову, изучал звездное небо.

Серп луны по спирали спускался к земле. Ящер наблюдал за ним, и сердце громко бухало у него в груди, пока руки и ноги вязли в трясине. Полумесяц стрелял прожилками синих молний, словно ощупывая болото внизу. Медленно, неспешно, приближался он к Старому Папе. Монстр воздел когтистые лапы, и над топями разнесся громогласный вой, будто заиграла тысяча труб.

Ящеру подумалось, что подобный крик могло бы издавать потерявшееся вдали от дома существо.

Полумесяц — нет, не полумесяц, а блестевший металлом объект — теперь висел почти над самой головой. Оглушительно визжа, он парил над созданием, что носило имя Старого Папы, и Ящер видел, как вокруг зверя, словно приветственные знамена, пляшут разряды молний.

«Попляшем», — подумал он. — «Порезвимся».

Старый Папа заурчал. Кряжистое тело тряслось, как у ребенка в предвкушении Дня рождения. А потом голова Старого Папы повернулась, и единственный глаз вперился в Ящера.

Электричество струилось по волосам охотника, бежало по костям и сухожилиям. Его словно подключили к розетке неизвестной конструкции, пломбы во рту искрились болью. У охотника перехватило дыхание, когда Старый Папа шагнул в его сторону, погрузив в ил древнюю, гротескную лапу.

Нечто — щупальце, третья рука, да что угодно — вылезло из груди Старого Папы. Конечность зачерпнула грязи и окрасила ею лицо человека, словно оставила родовое клеймо. Прикосновение было липким и грубым, в ноздри ударила вонь болота и рептилий.

Затем Старый Папа обратил морду к металлическому полумесяцу и поднял лапы. Над поймами полыхали и трещали молнии. Птицы кричали на своих деревьях, обеспокоенный рев аллигаторов оглашал ночь.

Ящер зажмурился, ослепленный невыносимо ярким светом.

И, когда двумя секундами позднее сияние угасло, оказалось, что молнии забрали с собой Старого Папу.

Аппарат возносился в небеса. Медленно, неторопливо… Затем он увеличил скорость и, мелькнув размытой полосой, исчез. Над объятым какофонией воплей болотом остался висеть один только серп луны.

«Семинолы оказались правы», — подумал Ящер. — «Попали в самую точку. Старый Папа явился в болото верхом на молниях, и домой отправился точно таким же образом».

Что бы это все ни значило.

Некоторое время охотник отдыхал, лежа в грязи своих владений.

Незадолго до рассвета он заставил себя подняться и нашел обломок глиссера, плававший поодаль от илистой поймы. Разыскав также один из багров, он улегся на расколотые останки судна и начал проталкиваться сквозь изломанные камыши к далекому берегу. Болото пело вокруг Ящера, пока он полз на брюхе домой.

Перевод: Е. Лебедев

А ведь я уже точно знал, что наступил конец света, когда зашел в комнату и увидел в своём кресле Уильяма Шекспира.

Вернее, мне кажется, что это был именно он. В любом случае, это был один из тех ребят, что носят крахмальные воротники и бархатные пиджаки и сыплют устаревшими словечками, будто старшеклассники в школьной пьесе. Я позвал Веру. Крикнул ей: «Вера, иди сюда скорее, взгляни-ка на это!» — и она тут же вбежала в комнату. Разумеется, мы и раньше видели призраков, как и любой в нашем мире, но Уильям Шекспир, который сидит в твоём кресле и смотрит телевикторину — чертовски необычная картина.

Время от времени он шевелил губами: похоже, пытался отвечать на вопросы телеведущего. Затем откидывал голову назад, закрывал глаза и произносил: «Горе мне». Ясно и четко, как звон церковного колокола. В комнату вошёл Бен-младший, встал между мной и матерью, и мы втроем наблюдали, как призрак пытается беседовать с телевизором. Старый добрый Уилл выглядел таким же, как и остальные призраки: он был не совсем здесь. О, его прекрасно можно было разглядеть, и даже можно было угадать цвет его волос, кожи и одежды, но он был каким-то туманным, и сквозь него просвечивала обивка кресла, на котором он сидел. Он потянулся к торшеру, стоявшему позади него, но призрачная рука не могла до него дотронуться. «Горе мне», — повторил он и посмотрел на нас, стоявших в дверном проеме. Глаза у него были грустные. Это были глаза человека, который потерялся во время длительного путешествия и никак не может найти дорогу домой.

Вера спросила его:

— Хотите, я переключу канал?

Она всегда была вежлива с призраками, решившими посетить наш дом. Даже если их никто не приглашал. Старый добрый Уилл начал потихоньку растворяться в воздухе. Это нас не удивило, ведь мы уже не раз видели подобное. Через минуту в комнате осталось только его лицо, бледной луной повисшее в воздухе. Затем и оно исчезло, остались лишь глаза. Глаза пару раз моргнули и тоже испарились. Но все мы понимали, что старина Уилл ушел не навсегда. Он не мог уйти далеко. Он, как и другие, был вынужден скитаться по призрачному миру. Хаос, вот что это такое.

Через несколько секунд Бен-младший окликнул меня: «Пап!» — и подвел нас с мамой к большому окну в гостиной, из которого открывался прекрасный вид на луг. На дворе стоял октябрь, и природа вокруг приобретала красные и фиолетовые оттенки. Небо было зеленовато-серым: оно всегда такое перед смерчем. Недавно Вера заметила, что такое небо напоминает шкуру ящерицы, а я подумал, что точнее и не скажешь. Бен-младший тихо произнес:

— Вот, опять.

Мы с Верой посмотрели туда, куда он указывал, и тоже увидели это. Нужно быть слепым как крот, чтобы не заметить.

Смерчи всегда бывают странно-зеленого цвета, как шкура ящерицы. На днях один такой прошёл прямо по Пенсильвания-авеню в Вашингтоне[12]. Это показывали в пятичасовых новостях. Как бы то ни было, менее чем в двухстах ярдах[13] от нас кружился смерч. Дом затрещал и заскрипел, будто все вокруг разом расстроилось и разладилось. Лампочка перегорела, и тут же отключилось электричество.

— Боже, — прошептала Вера, стоя за моей спиной в бледно-зеленом свете. — Господи, пощади нас.

Их можно было разглядеть в смерче: они кружились и кружились, натыкаясь друг на друга, от самого основания до верхушки воронки. Трудно сказать, сколько их там было. Думаю, не одна сотня. Некоторые были полупрозрачными, некоторые казались настоящими, из плоти и крови, как мы с вами. Ветер швырял их туда и сюда, и они падали на землю, будто осенние листья. Они падали на верхушки деревьев и на траву, на заборы и на дорогу, ведущую в Конкордию. Некоторых разрывало на куски, как старые тряпки, попавшие под лезвия газонокосилки; другие же поднимались и, спотыкаясь, уходили прочь, в точности как пьяницы субботним вечером. Теперь смерч двигался в другую сторону, он шёл на юг, вверх по долине, удаляясь от нашего дома, и на каждом шагу выплевывал новых призраков. Вера протянула руку и задернула шторы, и теперь все мы стояли в сумерках, вслушиваясь в стоны деревьев и шум удаляющегося смерча.

— Что ж, — сказал я. Больше сказать было нечего. Глубокомысленно, знаю. И довольно равнодушно. Вера подошла к настенному выключателю и несколько раз раздраженно щелкнула, но свет, похоже, нескоро вновь загорится.