А ты, оскорбленный и осрамленный, и рта расширить не смел, лишь роптал тихо и плакал горько, и была земля твоя оскудевшая и реки обмелевшие притчею во языцех и осмеянием у народов. Шорох опадающего листа гнал тебя из дома, в трудах ты, одряхлевший и одрябнувший кожей, совокупно стенал и мучился вместе со всякими тварями. Ты, обтрепанный и обмызганный, ослабевал душой, отслаивался телом и отсыхал костью. Ты был как окольцованная онцилла, отбивающаяся от острозубых оцелотов. К отпрыскам твоим относились на общих основаниях: отроков твоих, осолдаченных, отправляли отважно окочуривать и окочуриваться, а отрочиц отвозили неограниченно обнажаться и отдаваться как в пределах отчизны, так и вне оных. Тебя, обшарпанного и ошарашенного, опаивали ячменной оковиткой и овсяной обливой — отравой аспидов; тебе отваливали очерствелые останки и остатки, отбросы и отстой, обкуски и объедки в блестящих обертках.

И мясо было не мясом, и рыба была не рыбой: ты ел и никак не мог унять голод. Ты опивался водой, отравленной органосилоксанами, и никак не мог утолить жажду, а затем, оплеванный и облеванный, брел в отсвете огней вдоль аляповатых отелей и особняков. Под околесицу охолощенных отплясывающих обаев ты сходил с ума от того, что видели очи твои и слышали уши твои. Тебя, неимущего и немощного, обольщали обладанием и обретением. Тебя, отчаявшегося и отмаявшегося, обаивали играть и выигрывать. Ты, обезволенный и обездоленный, играл и проигрывал то, что у тебя было, и то, чего у тебя не было, и никак не мог отыграться. Тебе, обрюзглому и облезлому, обрисовывали отличную чужую жизнь-объявление там наверху, а твоя собственная обесцененная жизнь, жизнь-объект, болталась перед тобою здесь внизу, словно гуано в проруби. Тебя оболванивали и обескураживали оккультизмом и озоновыми отверстиями, описторхозом и онейроидной опиоманией, и ты ощущал себя отвлеченным остроготом или отстраненным ольмеком в отрогах ориньякских отложений. Ты искал отдушину, а обретал отек и одышку. Ты бежал без оглядки, как обгаженный олень, и не мог остановиться. Ты, ощупанный и ощипанный, обмерзал в омерзении общественного опустения, тебя одолевал озноб, и лишь пепел отчаяния отстукивал в твоем сердце: «О! О! О!» Тебя обирали и приглашали откупаться; тебе затыкали уши и призывали внимать, закрывали глаза и предлагали завидовать, затыкали рот и звали отдать голос. Ты, оцепеневший и как бы отсутствующий, околевал. И не было у тебя сил ни отогреться, ни очнуться, ни отрезветь, ни опохмелиться. От тебя откалывали каждый день, от тебя отламывали каждую ночь, и небо было как железо в окисле, а земля как медь в окалине. Облака обволакивали солнце, и отдалялась обитель обетованная, и обреченно отворачивались оракулы. Ты, ослепший и оглохший, не оглядывался. Тебя, обалдуя и олуха, отождествляли с осколком, обмылком, оскребком; тебя отметали, как озубину, и отрыгивали, как оскомину. Ты был словно опостылый обглодыш, огарок, оплевок. Ты был словно обуза, однако в очках и с опытом отвержения. Но что ты, опытный оглузд, ощущал? Отрыв? Оцепенение? Осознавал ли ороговевшие образования в мозговых оболочках? Осмысливал онкологическую опухоль в отаре? Онтологию оскопленного овна? Обобществленной овцы? Опутанного осокой осьминога?

О чем ты вообще думал?

Определенная тебе вольность в объеме все уменьшалась и уменьшалась, уменьшается и уменьшается и отныне будет уменьшаться, пока не убудет, до тех пор, пока ты, одномерный и односторонний, отживаешь, то есть пока у тебя, опуевшего и охиздинелого, еще есть что отчетливо отдавать (даже если это всего лишь обесцвеченный голос) и от чего откровенно отказываться (даже если это всего лишь обесцененное право).

У тебя никогда не спрашивали. Ни опрежь, ни опосля. Не спросят и сейчас.

А они, то есть оно обло, озорно, огромно, стозевно и орет, все орет и орет…

С детства его учили расчетливости.

Первые 24 года он брал от жизни то, на что рассчитывал. Он бился. Последующие 24 года он выбирал из жизни то, что рассчитал. Он пробивался. Последние 24 года он перебирал в жизни то, что уже не стоило считать. Он пробился. Рассчитался. Досчитался.

Четвертые сутки неизвестные в масках выбивали из него жгутами движимость, недвижимость, а заодно остатки жизни. Ненадолго обретая сознание, он вспоминал о расчетливости и жалобно поскуливал.

Задание: написать связный текст из 72 слов (не считая названия). Выполнение: написан связный текст, насчитывающий 72 слова (не считая названия), 402 знака (без пробелов), 472 знака (с пробелами), 7 строк, 3 абзаца, в которых уместилась описанная (кажется, достаточно убедительно) отдельно взятая 72-летняя жизнь.

Вряд ли сегодня кому-то надо объяснять, что такое «Русская Правда». Любой, даже слабо эрудированный и малосведущий в родной словесности россиянин сразу же вспомнит, что речь идет о сборнике правовых норм Древней Руси, и, разумеется, сумеет датировать его XI веком. При этом одни справедливо заметят, что слово «правда» употреблено здесь в значении «право» или «правило» (лат. iustitia); другие соотнесут создание «Правды» с правлением Ярослава Мудрого; третьи свяжут ее открытие с именем В. Н. Татищева. Кое-кто даже добавит, что сей историк, автор первого капитального труда под названием «История Российская», был еще и географом, экономистом, государственным деятелем, основателем Ставрополя, Екатеринбурга и Перми, а также лично участвовал в пытках заключенных по «слову и делу государеву» на Урале в тридцатых годах XVIII века.

«Русская Правда» — неотъемлемое понятие в российской истории и культуре. С «Русской Правдой» на устах выросло не одно поколение россиян; ее, можно сказать, впитывают с молоком матери, проносят через всю сознательную жизнь и передают благодарным потомкам. «Русскую Правду» — как основной письменный источник российского права — вот уже несколько веков изучают в школах и университетах, исследуют и комментируют ученые всего мира, обсуждают на научных конференциях и симпозиумах, на ее тему издаются многочисленные статьи, сборники и монографии, защищаются диссертации.

Одной из важнейших тем, занимающих ученых, является сравнительный анализ различных версий «Русской Правды». Как известно, Татищев обнаружил поздний вариант (считается, что более ранних не сохранилось), причем в укороченном виде. Эта так называемая «Краткая Правда» известна в двух списках Новгородской первой летописи младшего извода — Комиссионном и Академическом. В летописи младшего извода от 1016 года рассказывается о борьбе Ярослава Мудрого со Святополком, о его победе при Любече и начале его княжения в Киеве. «Пространная Правда» известна в более поздних списках (начиная с XIII–XIV веков) Кормчих книг, Мерила Праведного, других рукописных сборников и летописей. «Сокращенная Правда» существует в двух списках Кормчих книг XVII века. Обе эти «Правды» содержат в заголовке имя Ярослава Владимировича.

Нижеследующий текст, получивший сначала название «Красное на золотом», является одной из первых попыток воссоздать оригинальный свод наиболее полной «Русской Правды». Реконструкция опирается на три вышеупомянутые (канонические) «Правды», а также — учитывая приблизительность их датировки — использует исторически параллельные источники, в том числе апокрифические (и апофатические). Среди предшествующих документов стоит особо отметить церковный устав Владимира Святославича (996), летописную справку о деяниях князя Владимира (996) и первую запись на «Новгородском кодексе» (999). Из более поздних документов наиболее близкими и адекватными для данной задачи оказались «Слово о законе и благодати» Иллариона (1037–1050), «Слово некоего христолюбца и ревнителя по правой вере» (1037–1054), общежительный студийский устав, введенный Феодосием Печерским (по списку из Константинополя, около 1068 года) и «Житие Феодосия Печерского» Нестора Летописца (1080-е годы). Для восполнения локальных лакун весьма полезные сведения были почерпнуты из трех следующих текстов: список «Толковых пророков» (с толкованиями Феодорита Кирского), сделанный новгородским попом Упырем Лихим (1047), а также «Изборник» 1073 года с включенным в него «Списком отреченных книг» и «Изборник» 1076 года со «Стословцем» Геннадия.