Мы могли бы добавить какие-нибудь звуки: церемонный и наивный менуэт из неисправной музыкальной шкатулки, торжественный стук метронома, гулкое капанье воды из водопроводного крана, скрип до блеска натертого паркета, скрежет ржавого ключа в замочной скважине. А еще едва различимый смех или плач, которые напоминали бы о чем-то неотвязно присутствующем и мучительно неуловимом, постоянно утрачиваемом («Рутения страна утрат во сто крат и обретения ни на карат», — каламбурят фряжские гости).

Мы могли бы развить тему светотени. Всматриваясь во мрак, мы вспоминали бы жуткое прошлое и воображали бы жуткое будущее, тем самым создавая пространство жизни для плоти уже умерщвленной и плоти еще не рожденной. То есть раздвигали бы свое собственное пространство настоящего времени. И наши тени терялись бы среди сонма теней уже забытых предков и еще не упомянутых потомков и содрогались бы от этого непостижимого соседства.

Тьма покалеченных и истребленных, но ничем не озаренных…

Мы могли бы внимательнее отнестись и к цветам. Что нам стоило окрасить вестибюль и торжественную залу пастельным охристым или желтым, венценосное личико и ручки — розовым, мантию и губки — пурпурным? Соответственно заявленной антитезе, коридор и каморка, наверное, выглядели бы сдержаннее и суровее: горчично-зеленоватыми, местами с бурыми проплешинами, но непременно переходящими в мышиную серость, в суконную сирость. Именно такие цвета ассоциируются у нас с местами, которые в Рутении принято называть присутственными, будь они военнокарательные, полицейско-розыскные или гражданско-канцелярские.

Мы могли бы не скупиться на детали. Чей-то пожелтевший и, как водится в романах, засиженный мухами портрет в грубой деревянной раме на стене каморки или огромная фарфоровая ваза с цветами — не суть важно, розы ль, мимозы — в углу парадной залы…

Особенно важным подробностям мы могли бы уделить больше внимания. Например, этой треклятой дверной ручке, невольному символу огнестрельного оружия и гипотетической улике (мы, рутенийские калеки и калики, приучены к повинности).

Мы могли бы даже изменить сюжет. А что? Например, сложить сцены и скомбинировать персонажей, но уже в другом контексте (заодно приписав себе сценически менее значимую, зато менее унизительную роль). Допустим, мы забираемся внутрь хрестоматийно прелестного пейзажа: фоном — сочный светло-зеленый лужок, куда-нибудь петляющая в пыли желтая дорога, вдали изумрудный с пьяной синевой лес, а над ним удивленное лазурное небо с двумя-тремя загулявшими облачками. И самодовольно сияющее солнце. Родная средняя полоса. На переднем плане грубо сбитая деревянная скамья с вырезанными скабрезностями. Вокруг скамьи окурки, фантики, пробки, пустые бутылки. На скамье сидим мы. Сидим и смотрим. А перед нами слева на золоченом троне сидит венценосец, например, осыпанный конфетти, а справа на детском стульчике — делопроизводитель, весь в ссадинах и порезах.

У одного в руке — проросшая луковица, у другого — содранная бородавка.

Нет, бородавку в руке мы бы не увидели.

Нет, лучше не так.

У каждого в правой руке — по дверной ручке с грозно торчащим штырем. Они крепко сжимают эти «понарошечные» пистолеты, ошарашенно смотрят друг на друга, а мы, зрители-свидетели, спим.

Нет, лучше не спим, а бодрствуем и внимательно, затаив дыхание, следим за сценой. Что сейчас будет?

Наши невольные дуэлянты не сразу понимают, где оказались и что им делать. Они судорожно думают. Возникает томительная неловкость, которая нередко сопровождает внезапную задумчивость. Мы начинаем переглядываться, у кое-кого из нас начинает урчать в животе. Кое-кто нервно икает. Ну, когда же принесут уляши-беляши?! Пауза тянется, все тянется и тянется, и в тот момент, когда нам кажется, что она никогда не прервется, вдруг прерывается.

Ой! Началось!

Неужели чья-то дверная ручка выстрелила?!

Этого еще не хватало!

Нет. Не выстрелила.

Влажные губы делопроизводителя выжимают радужный пузырек слюны, он раздувается, раздувается и раздувается, превращается в огромный радужный пузырь величиной с голову среднестатистического рутенийца и вдруг лопается.

Чпок!

Венценосец (внезапно, визгливо):

— Пшол вон, говнюк!

Делопроизводитель (тихо, не то вопросительно, не то утвердительно):

— Ну что, пришел, говнюк?

И так — через многозначительные паузы, во время которых надуваются и лопаются радужные пузыри, — раз пятнадцать.

А мы всякий раз — хлопать, свистеть и выкрикивать разные глупости. Браво! Бис! Ура! Банзай! Да здра…

Как радостно. Как весело…

Ну и что?

А ничего.

На этом мы бы и закончили.

Хотя конец — так себе, сомнительный…

Если честно, то персонажи не вызывают у нас никакого интереса; перспектива раскрывать черты, показывать с другой стороны, выставлять в ином свете и даже комбинировать нас вовсе не прельщает. Если мы еще помним, в начале нас интересовала способность вещей завлекать и обманывать, а также наше неумение их представлять и познавать. С этого мы начали, но по ходу нас увело куда-то в сторону: мы принялись описывать состояния, затем — ситуации, затем комбинации ситуаций, вариативность и гипотетичность ситуативной комбинаторики, и вот теперь мы должны как-то не просто закончить, а увенчать!

А как увенчать?

Может быть, так.

Все вещи привлекают по-разному, а мы всякий раз оказываемся одинаково неспособными их рассмотреть, ни тем более осмыслить. Смысл проросшей луковицы? Смысл содранной бородавки? Какая еще символика? Могла бы помочь память, но она у нас, рутенийцев, короткая. И кроткая. Оно и понятно. Ни-ни. Шаг влево, шаг вправо. Вспоминая и задумываясь, мы сразу начинаем сомневаться и расстраиваться. Путаться. И урчать. Мы можем сколь угодно разглядывать вещи, рассматривать их как простые предметы или знаковые явления, субъективные впечатления или ощущения, пытаясь — якобы — сопоставлять, сравнивать, выбирать, выделять из них некую суть. Они упрямо остаются заключенными в себе и, изредка приоткрываясь, чаще всего с другой — не нашей — стороны, лишь еще больше заводят нас в кривизну бытия и удручают своей непостижимостью. Ах.

А используемые нами средства постижения просто смехотворны: логический анализ, структурный анализ, генетический анализ, экономический анализ, бизнес-анализ, психоанализ, анализ мочи и кала. Социологический опрос, этимологический разбор, спиритический сеанс, коллективный гипноз. Каждения, камлания, возлияния. Ох, широкие рутенийские дали! Ох, несметные сонмы блеснувших и тут же погасших мыслей.

Чпок!

Вот такая концовка. Не очень убедительная?

Тогда так: мы, рутенийские говнюки, все маемся меж парадными покоями и затрапезными задворками, сетуем на состояние вещей и устои притороченных к ним людей, на ситуативность и вариативность, пленяемся какими-то голыми идеями и все время в чем-то виноваты, чего-то боимся, все время что-то утрачиваем и не очень убедительно урчим-бурчим о своей неспособности, а еще о каком-то утраченном чу

… февраль…

… достать, нет, не чернил, уж поздно плакать…

… взять тушь, перо и рисовать шары — на вид чугунные, подобные старинным ядрам или апельсинам, — на фоне временем потертых судьбоносных досок…

… а за окном — снежное царство: снизу белая земля, сверху почти белое небо и все белым-бело, со всех сторон, во все пределы, вот намело-то, намело…

… а из-под этой белой пелены то там, то сям робко выявляются бледные цветные — не сразу определить какие — розоватые, желтоватые, коричневатые, синеватые — каковатые — одна вата — пятна стен, словно кто-то капнул в белила красителя, а еще — как воткнутые — вот кнут — торчат черные — чтобы подчеркнуть повсеместную белизну — деревья…

… а мы слушаем свободный джаз и черным по белому рисуем чугунные окружности, цитрусовые округлости и древесные плоскости…

… и увлекаемся…