Из Варбал я направился в деревню Пиетсала (по-рус­ски Печенец), а оттуда — в Кархела (по-русски Кархенец). От Варбал до Кархела насчитывается пятнадцать верст, но мой вожатый сказал, что от Варбал до Пиетсалы — шесть верст и оттуда в Кархела — пятнадцать верст, таким образом, получался путь длиной в двадцать одну версту. В этих краях неопытный путешественник всегда вынужден платить больше положенного, так как дороги немереные и очень трудно доказать свою правоту.

В Кархела была церковь и свой священник, который охотно согласился учить меня вепсскому, поэтому я решил пожить здесь некоторое время. У него были изба и гор­ница, которую занимали два землемера. Однако поп ска­зал, что через два дня они уедут и я смогу поселиться в горнице. За три часа обучения в день, еду и постой в те­чение месяца я договорился заплатить пятьдесят рублей ассигнациями, за эти же деньги поп обещал подвезти ме­ня на своих лошадях обратно до Лодейного Поля. Все это меня вполне устраивало, пока я не заметил, что сам поп слабовато знает вепсский язык и его уроки скорее запу­тают меня, нежели внесут ясность. Поэтому я отказался учиться у него и нанял другого учителя — одну слепую старуху, служившую нянькой у пономаря. Поскольку она из-за своей службы не могла приходить в дом попа, при­шлось мне ходить к пономарю учиться у нее. Сам поно­марь и его жена работали вне дома, так что я мог целы­ми днями спокойно беседовать со старухой. Она присмат­ривала за двумя детьми пономаря, но иногда к ней при­водили детей из других домов, хозяева которых отправ­лялись на работу в лес. Конечно, их крик досаждал бы нам, если бы старуха не приучила детей к такому послу­шанию, что стоило ей лишь крикнуть: «Мовчи!», и сразу же все переставали плакать и затихали. Думается, мало в наше время учителей, которые могли бы так насмешить учеников, как смешило меня поведение старухи, пестую­щей детей. Но и в этой школе, как когда-то в начальной, я не смел смеяться вслух. [...]

В похвалу старухе следует сказать, что она за несколь­ко дней стала разбираться в грамматике больше, чем вышеупомянутый священник. Изучая существительные, мне никогда не приходилось спрашивать генитив, потому что следом за именительным она сразу же называла ка­кой-нибудь другой падеж или множественное число име­нительного падежа. [...] Когда же мы заговорили о глаго­лах, она быстро научилась называть инфинитив и первое лицо единственного числа настоящего времени. [...] Не следует, однако, думать, что она не допускала ошибок и всегда находила правильное объяснение. [...]

Первую неделю я провел в маленькой избе попа Кархелы, где кроме меня жили он сам, его жена и четырех­летний внук, служанка, некий приказчик, маленькая крас­ная собачонка и черная кошка с котятами. Наконец зем­лемеры закончили свою работу, но, как это у нас бывает, возник спор из-за границы между деревнями, и в связи с этим пришлось обратиться даже в сенат, а работа тем временем стояла. После ухода землемеров я поселился в горнице, где так и жил один, что было удобно во всех отношениях, — в дороге, когда все время находишься сре­ди людей, редко выпадает такая возможность. Лишь по­следний день пришлось провести с попом и его семейством, собакой и кошками, потому что избу, в которой они жили, начали разбирать и перестраивать. В горнице в юмалачога, как у них называется красный угол, было несколько не очень искусно сделанных боженек, а над дверью гарце­вал на коне Али-Паша. [...]

Попу было пятьдесят шесть лет, по характеру он — серьезный и спокойный. Его повседневная одежда была ни­чуть не лучше крестьянской, и он ничем не отличался от мужиков, кроме как длинной косой, висевшей на спине. Вместе с женой и служанкой он занимался всякой кресть­янской работой, поэтому днем редко бывал дома; во вре­мя моего пребывания здесь к концу подходила заготовка сена, затем последовали жатва, молотьба гороха и сбор ягод. Находясь дома, поп выполнял всякую работу: топил баню, ходил за водой, чистил ягоды и пр. Неудивительно поэтому, что из-за такой занятости он не мог много вре­мени уделять чтению. И все же он прилично читал по-рус­ски и по-церковнославянски, кажется, умел и писать. Од­нажды, увидев меня за книгами, он вошел в комнату, но разглядев, что они написаны не по-русски, очень удивил­ся тому, что есть книги, напечатанные и на других язы­ках. Наставники примерно такого же уровня образования были когда-то и у нас в стране, а возможно, есть и поны­не. Так, Кастрен рассказывал, что, путешествуя по Фин­ляндии, он повстречался с попом, который удивился, когда речь зашла о финской грамматике и письменности, почему буква «х» не годится для финского алфавита, и спраши­вал, в чем же она провинилась, что ее так не любят. У ме­ня был с собой Новый завет на русском языке, и поп усердно читал его, сказав, что во всем их приходе нет дру­гих священных книг, кроме евангелия на церковнославян­ском языке, который он, видимо, не совсем хорошо пони­мал.

Попадья, кажется, была несколько моложе своего му­жа, вместе с другими она занималась обычным крестьян­ским трудом: ходила за ягодами, ставила сети и т. д. Если они работали далеко от дома, я должен был присматри­вать за домом, но с условием, чтобы я мог ходить к по­номарю, брать уроки у своего учителя, единственное, что­бы уходя не забыл закрыть двери на замок. В такие дни перед уходом попадья всегда оставляла мне еду, сухие продукты — в шкафу, горячее — в печи. К угощениям от­носился также кофе в большом кофейнике, который она утром варила и ставила в печь. Хозяйки, искушенные в кофеварении, догадаются и без дальнейших объяснений, каким на вкус был этот перестоявшийся кофе, поэтому я не особо расстроился, когда мне однажды утром хозяй­ка сообщила, что кофе кончился и не будет до тех пор, пока кто-нибудь не съездит в город. Однако перед уходом на работу она с радостным видом сообщила мне, что ко­фейник с таким же крепким кофе на прежнем месте. На мой вопрос, где она успела раздобыть кофе, госпожа отве­тила, что она умеет варить кофе не только из кофейных зерен. Ознакомившись с ним поближе, я разгадал этот способ: она поджарила вместо кофейных ячменные зер­нышки и сварила их. Уж коли госпожа вместо кофе ис­пользовала ячмень, мне следовало также подыскать замену табаку, потому что, к моей большой печали, запасы его таяли на глазах. И я нашел выход в том, что собрал кар­тофельных листьев, высушил и перемешал с табаком, в на­дежде, что этой смеси мне хватит до тех пор, пока кто-нибудь не поедет в Лодейное Поле и не привезет мне на­стоящего табака. [...]

В этих краях в праздники без конца ели и пили, если было что пить, потому что вина здесь меньше и цены на него выше, чем в Финляндии. 27 августа был большой праздник в деревне Кекъярви[184], откуда до церкви три-че­тыре версты пути. В России, как и в Финляндии в право­славных волостях, в каждой деревне есть своя церквушка (часовня) и у каждой такой церкви свой святой — покро­витель. День этого святого является большим деревенским праздником, на который собирается народ с расстояния в десять и даже более миль. Подобный праздник отмечал­ся и в Кекъярви, куда и я пошел. Церковь располагалась на маленьком острове, который был заполнен людьми, ког­да мы приехали. Несмотря на нехватку места, сюда вплавь переправляли лошадей. Это показалось мне странным, но позже я узнал, что благословение, которое священник раз­дает людям, перепадает также и на долю животных и, та­ким образом, восприняв на себя силу благословения, лоша­ди уже не страдают от прострелов и прочих недугов. Преж­де колдун с помощью нечистой силы достигал того же, чего ныне поп добивался при помощи святого обряда, и я убедился, что языческий предрассудок сменился хри­стианским суеверием. На острове не было ничего съест­ного, кроме пряников, которые некий мужик продавал у дверей церкви, но зато в деревнях по обеим сторонам реки нас ожидала обильная трапеза. В какой бы дом мы ни заходили, везде были накрыты столы и приходилось есть даже через силу. [...]