Удивительно, как с каждым годом растет численность финнов в Норвегии. Ныне их там четыре тысячи человек, но как знать, за какие сроки это число может удвоиться. У Стокфлета мы пробыли пару недель, затем вернулись сюда, отсюда направимся в русскую Лапландию, а в апре­ле — в Колу.

Мы уже две недели изучаем лопарский язык с помощью одного лопаря из Утсйоки. В этом языке три основных диа­лекта. На первом говорят норвежские лопари и финские лопари церковного прихода Утсйоки, на втором — в швед­ской Лапландии, на третьем — в русской Лапландии и в приходе Инари в Финляндии. Шведский и норвежский диалекты в какой-то мере были изучены, что способствова­ло их дальнейшему развитию. Но язык лопарей России изучался очень мало. Я не знаю никаких записей этого говора, кроме «Отче наш» в заметках Шёгрена по кемской Лапландии. По этому поводу Раск[165] говорит в полном соб­рании своих исследований (часть 2, Копенгаген, 1836, с. 340): «Во всех отношениях остается только сожалеть, что русские сделали так мало для развития языка (рус­ских лопарей)». Когда же наступит время, когда будут созданы грамматики, словари и книги для чтения на всех тех языках, на которых говорят в русском государстве? Это было бы очень важно вообще для изучения древней истории и для сравнительного изучения языков.

Диалект Утсйоки похож на тот, которым пользовался Стокфлет, но говор Инари отличается от него настолько, что здешние люди не понимают, когда им читают что-ли­бо, хотя все разговаривают с лопарями Утсйоки и понима­ют обыденную речь друг друга. Завтра (6 числа) я решил отправиться на несколько недель к какому-нибудь местно­му лопарю, чтобы научиться этому языку лучше, чем это возможно здесь, в доме священника. Кастрен отправился позавчера в поселение лопарей-оленеводов за четыре-пять миль отсюда. Не сегодня завтра он должен вернуться.

Кола, 28 марта 1842 г.

Меня пригласили к некоему торговцу, недавно взявше­му себе жену из Керети, у которой сразу же по прибытии в новый дом началась сильная ломота в суставах, и меня попросили полечить ее. Я с неделю навещал их, зачастую даже два раза в день, поскольку они были очень вежливы со мной — каждый раз предлагали чай или кофе. Но так как это отнимало у меня слишком много времени, к тому же они прибегали к помощи и другого целителя — девы Марии, икону которой во время торжественного шествия внесли в дом священники, то я перестал ходить к ним так часто. Случались дни, что я не заглядывал к ним вообще или заходил по разу. Они решили, что я, видимо, рассер­дился на них, и мне снова пришлось чаще навещать их. Деву Марию держали в доме четыре-пять дней, перед нею постоянно горела свеча. Вчера, 27-го, ее препроводили обратно в церковь и, полагаю, преподнесли ей немалые дары. Но поскольку дева Мария «не давала» больной ни­каких лекарств, сочли необходимым, чтобы наряду с нею больную навещал и я.

Меня пригласили в другой дом, к стряпчему, посмот­реть хозяйскую дочь. Я отказался идти, но они нашли все же повод и в один из вечеров пригласили меня к ним на чай. Позже я несколько раз навещал больную, затем пере­стал, потому что не видел пользы от своих посещений. Это истолковали так, будто я рассердился за что-то. Бо­лезнь молодой жены торговца во что бы то ни стало хоте­ли свести к колдовству, потому что в Керети, откуда она родом, многие сватались к ней, ио она вышла за человека из Колы. Лишь жена казначея была одного со мной мне­ния, что причина болезни — жестокая простуда. [...]

Кильдин, 2 апреля 1842 г.

(Кола, в апреле того же года.)

Кильдин находится в двух милях от Колы. Тот же го­вор, что в Мааселькя, Лявозере, Семиостровске. Но в Нотозере, Сюнгел, Муотка, Печенге, Наатсйоки говорят уже по-другому. Кильдин расположен между сопками. Здесь проживает около десяти — пятнадцати семейств, из них пять живет в рубленых постройках, в которых имеется отдельная клеть, или закуток, для хранения котлов, горшков и питьевой воды. От пола, застланного деревян­ными балками, закуток отделяется бревном, в закутке же пол не настилается. В постройке от двух до четырех окон, лавки настолько низкие, что спина устает от сидения на них.

Ночью пришла весть о том, что губернатор собирается ехать в Колу, а посему надо было отправить ему навстречу в Кицу кильдинских оленей. Другие олени повезли лю­дей, приехавших из Колы, и их рыболовные снасти к мо­рю, поскольку Кольский залив, что случается весьма ред­ко, к середине марта полностью замерз. Дома остались одни дети, поэтому мы тоже вернулись. За две-три рыби­ны с нас запросили рубль, хотя им досталось немного на­шего хлеба. Сначала мы никак не могли найти ночлега, отчасти потому, что многие жители Колы успели посе­литься в их избушках.

Когда мы ехали из Колы, река оставалась слева. В тундре уже стемнело, когда мой олень, шедший самым последним, повернул в другую сторону. Прошло немало времени, прежде чем я заметил это. Большой беды в этом не было, потому что ночь была теплой и в любом случае я надеялся выйти к реке. Но все-таки закричал, и попут­чики, услышав мой крик, остановились. Оказывается, они отвечали мне, но я ничего не слышал из-за встречного ветра и решил, что остался один на всю ночь. Ведь если бы они даже стали искать меня, в тундре трудно отыскать следы: там только кочки да проталины или сплошной твердый наст. Вдобавок ко всему пошел снег. Ежели бы это случилось между Колой и Сюнгел, я, вероятно, испугался бы больше. Теперь же я выскочил из кережки, раз­вернул оленя и, пригибая его голову к земле, попытался направить обратно к тому месту, где он свернул с дороги. Наконец это мне удалось, и, выбравшись на верную дорогу, я быстро нагнал остальных. Они ждали меня и криками давали знать, где находятся, но я не слышал их криков.

Все жители Кильдина, кроме детей, умеют говорить по-русски, а иные, по утверждению жителей Колы, на­столько хорошо, что их не отличить от русских, что и не­удивительно, так как в зимнее время они почти каждый день бывают в Коле. Некий человек, когда-то живший у зырян, сказал, что они внешне очень похожи на лопарей, а самоеды [ненцы] по внешнему виду напомина­ют крестьян-ингерманландцев, других финнов ему не дове­лось видеть.

Говор лопарей Инари кажется более самобытным по сравнению с диалектами русских лопарей, которые нам доводилось слышать, они ближе к языку лопарей Норве­гии и Утсйоки. [...]

Жуткая квартира в Коле. У нас две комнаты, одна из них отапливается. Два постреленка без конца носятся по дому и хватаются за все, что попадет им под руку, их мать так громко кричит и ругается на них, что уши болят. [...] В нашей комнате очень много всяких вещей, она служит у них кладовой. Каждый день приходится спорить с хозяй­кой из-за вьюшки, и все равно они закрывают трубу слиш­ком рано, когда еще угарно. В холодные дни по утрам долго мерзнешь, потому что огонь разжигают не раньше десяти-одиннадцати часов. Редко дождешься чаю к вось­ми часам утра, иной раз надо ждать до одиннадцати.

Кола — маленький городишко, расположенный чуть вы­ше того места, где соединяются реки Кола и Тулома. Самый северный город европейской части России? Здесь вырастает крупная репа, а картофель у некоторых, напри­мер у исправника, больше куриного яйца. Других овощей нет, лишь трава растет по берегам реки. Держат коров, овец, собак, на последних возят воду и дрова — подчас большие возы, но при подъеме в гору хозяин подталкива­ет, помогает им. Со всех сторон высокие сопки. Местное общество: врач, городничий, судья, исправник, два заседа­теля, учитель, подпоручик, таможенник, стряпчий, лесни­чий, казначей, почтмейстер. При въезде в город — строгий осмотр, но ничего недозволенного, кроме начатой сигарни­цы, не нашли. То небольшое количество спиртного, что ос­тавалось на последнем перегоне, мы отдали лопарям, а они спрятали его в снег, видимо, боясь провозить вино в Колу даже в желудках. Здесь каждый день пирушки, и на сле­дующий день всегда головная боль. Играют. Обедают часа в три. Рыбники трех-четырех видов. Мясо, супы. Стряпня. Часа два сидят за столом. Затем баня, три ко­пейки за вход. Кофе. Чай. На ужин ставят на стол ликеры и наливки, а также вино, мясо или рыбники. [...] Врач знает латынь и немного немецкий, городничий — немец­кий, учитель — немного тот и другой язык. Кроме того, не­кий морской капитан говорит по-норвежски. Для чего мы здесь [недоумевают]? Меня часто приглашают к больным. К иным ходил, к иным — нет.