– В самом начале можно. Я помню, мне объясняли насчёт этого дела. Но вести даму всю дорогу, конечно, не получится. Так что веди сейчас. А я побежал.

– Мне очень жаль, девочка, – вздохнул мужчина и поднял Севель на ноги. – Пошли. Ты должна родить ребёнка в доме своего мужа, иначе всё это вообще не имеет значения… Парень! Бросай репу. Потом покажешь, как ты умеешь хозяйствовать. Мы уходим!

– Я боюсь… Я очень боюсь.

– Конечно, боишься, девочка. Все боятся. Держись, как ты до того держалась. Ты молодец… Парень, братьев собери и иди за нами.

– Я не пойду без сыновей!

– Иди, девочка, иди. Иди сейчас. Они поспеют следом.

В момент, когда ощутимая схватка пеленала её тело, Севель останавливалась и, опершись на руку спутника, пережидала. Пока схватки были слабые, но ощущения – знакомые, и рассчитывать, что всё утихнет как-нибудь само собой, уже не имело смысла. Женщина хорошо знала, как у неё всё это происходит. Было понятно, что часов через пять, самое большее восемь, её ребёнок появится на свет.

А на противоположном конце деревни их ждала телега, самая обычная деревенская четырёхбортная телега с высоким облуком, на больших колёсах, запряжённая лохматой лошадкой, от которой смердело то ли оленем, то ли кабаном даже вот так, на открытом воздухе. Охранник, стоявший рядом с хозяином лошадки и телеги, настойчиво махал им рукой, а потом кинулся перехватывать Севель, помог ей забраться на телегу, уложил в сено, следом подсадил и измученного Радовита.

Крестьянин, державший вожжи, посмотрел на новоприбывших со смесью неприязни и недоумения.

– Чего на ночь глядя-то? – сплюнув, спросил он. – Бабу лучше к печке. Отлежится. За те же деньги.

– Она рожает.

– Ну, так дело обычное. Все они рожают. Вон сколько детей, привыкла. У печи родит.

– Вези давай.

– Ну, ладно. Как хочешь. Только это далеко, долго.

– Вези.

– Лошадку кормить придётся. Поить.

– Я же сказал: довезёшь, получишь остальные деньги.

– Да понял я, понял. Твоё дело. Только мне всю ночь ехать, а потом ещё утром назад, целый рабочий день насмарку. – Крестьянин уселся боком на облук, самую мощную его, переднюю, часть и скомандовал: – Садись… Трогай!.. Во-от… Постой-ка, нагребу себе. – Подмял под задницу, свесившуюся с облука внутрь телеги, ещё сена, и снова стронул лошадь. – Она у меня медленная. Я её загонять не стану. И целый день завтра бедолаге отдыхать, а может, и ещё один. Она у меня не двужильная. Это человек может пахать сколько хочешь, а лошадь – зверюга нежная…

– Сказал же – заплачу!

– Да понял я, понял. Только ведь и себя жалко, и лошадь жалко, и хозяйку мою тоже. Ей одной целый день по дому без помощи, а там и воду носить ей придётся, а у неё ведь подагра… – ворчание потихоньку перешло в неразборчивый бубнёж.

Севель ощущала любой толчок всем телом и слабо ворочалась в надежде облегчить свои ощущения. Ей было так скверно, что она не сразу ощутила на своём лице прохладную ладонь. Приоткрыла глаза и встретилась взглядом со старшим сыном.

– Мам, ты как?

Женщина заплакала. Она плакала от облегчения, что тогда ей удалось остаться с ребёнком, и что потом ещё двое смогли появиться на свет. А сейчас… А что сейчас? У ребёнка, конечно, есть шанс выжить. Он всегда есть. Дети – существа живучие. Но он может и погибнуть – и в таких вот полевых родах, и после них, оставшись без помощи врачей, на холоде и в сырости. Севель и хотелось бы расплакаться о судьбе своего ещё не родившегося чада, но она не могла. Она просто постанывала, переворачиваясь с боку на бок и перетерпевая уже знакомые ей страдания.

Она не знала ни сколько времени прошло, ни где они все в конечном итоге оказались. Она, конечно, почувствовала, когда телега останавливалась, и ощутила суматоху, которая в какой-то момент поднялась вокруг неё на одной из таких стоянок. Она слышала, как сопровождавшие её мужчины с кем-то громко спорили, потом ругались, а потом ещё в отдалении продолжали перепалку. И то, что появившиеся рядом с телегой люди не собирались её убивать (хотя в тот момент ей уже было без разницы, выживет она или нет) и вообще не были врагами, как-то угадала. Уловила и яростный спор между теми, кто кричал, что даму нужно как можно скорее и любым способом доставить в дом, и теми, кто возражал, что уже поздно.

– Заберите детей! – крикнул кто-то. – Уведите их!

– Никуда я не уйду! – возмущённо крикнул Ованес. – Я останусь с матерью.

– Слушай, парень, тебя здесь ну вот совсем не нужно. Лучше бы присмотрел за братьями.

– Я лучше присмотрю за мамой. Неужели у вас никого не найдётся, чтоб позаботиться о мелких?

– Ваня… – пробормотала Севель, пытаясь сказать ему, чтоб он шёл вместе с младшими и там присмотрел за ними. Но договорить на выдохе уже не смогла, и сын явно понял её неверно и уже через несколько мгновений оказался рядом, и с таким видом, словно собирался защищать её от всех окружающих, схватил её за руку.

– Мам, я здесь. Я никуда не уйду.

– Ладно, ладно, – бросил кто-то рядом. – Пусть остаётся. Уведите младших… Парень, раз ты тут, то и помоги переложить её ближе к краю.

– А моя лошадка может ведь испугаться, между прочим! Она криков не любит. И крови тоже. Я её всегда со двора увожу, когда режу поросёнка. Это вообще-то нехорошо – так пугать животную, она же потом два дня работать не сможет, только фыркать будет. Я вот помню как-то…

– Уберите этого идиота с его лошадью!

– Ну вот чего так-то…

– Живее! Палатки хватит?

– Растянем.

– Так тяните быстрее! Мэтр, горячая вода нужна?

– Пока обойдёмся. Лучше простыней побольше постелите. Секретарь где там? Уже вот-вот начнётся, времени вообще нет. Поторопите его там!.. Парень, лучше тебе отвернуться, а то потом на женщин даже смотреть не сможешь.

– Уж как-нибудь переживу. Тут я не помешаю?

– Не помешаешь. Дай ей за тебя держаться. Но готовься – обнаружишь, что женщины могут быть очень сильными. Вот эту простыню придержи…

Севель родила своего четвёртого сына прямо в телеге, на простынях, в спешке подстеленных поверх сена. Она рожала, глядя в испуганные глаза Ованеса, который, хоть и был бледен до зелени и не мог уже спрятать от матери своё смятение, свой ужас, всё равно старался успокоить её и позволял мять его запястья столько, сколько ей захочется. Потом она долго мучилась виной, что понаставила ему синяков, кричала ему прямо в лицо и, наверное, до смерти напугала. Но в тот самый момент чувствовала только облегчение, что хоть в чьём-то взгляде может черпнуть поддержки.

Бал был такой же, как всегда, и как всегда Рудена встречала огромное внимание окружающих к тому, во что она одета и как держится. Было скучно. Наряд для неё пошили и составили пятеро мастеров этого дела, и именно их мастерство судил высший свет, обсуждая, насколько герцогиня в этот раз дала волю своему великолепному или отвратительному вкусу. А ещё интересовало, разумеется, насколько она любезна своему супругу, его величеству. По складкам одеяния и подобранным украшениям, разумеется, можно было об этом судить! Слушая отзвуки этих суждений, Рудена даже не усмехалась. Надоело. Раньше она веселилась, а сейчас думала о том, какой же это пир во время чумы, в самом деле, и просто ждала, когда можно будет улизнуть.

За стенами дворца становилось всё беспокойнее, но аристократам словно бы не было до этого никакого дела. Тучи сгущались, и заметно, известия о беспорядках приходили из разных областей страны. Мало кто из сеньоров занимался этим серьёзно и сам, большинство либо в панике просило помощи государства, либо вообще делало вид, что это всё не их забота. Проблемой уже начал заниматься сам император, а значит, в ближайшие дни следовало ждать обострения.

А значит, Рудене пора было раскручивать собственный план, пока всем вокруг, и в первую очередь мужу, не до неё. Для начала следовало пообщаться со своим горе-родственником, причём так построить общение, чтоб он не сообразил, кто создал условия для беседы. А главное – что ей от него кое-что требуется. Потом бросить многозначительный взгляд на госсекретаря. Вон он какой нервный. Ему хватит маленького намёка, чтоб он забегал, как укушенная за хвост собака.