Оба преобразились за каникулы.

Кажется, за две недели они обменялись телами. Ну или душами. Короче, этой субстанцией, которая сияет внутри.

Джамаль загорел и уверенно улыбался. Он общался с Виктором на равных, забыв о своём преклонении головастика, которое мелькало в нём иногда, когда Виктор говорил.

Перемены налицо: он больше не был влюблён.

Он освободился.

Виктор же как-то сгорбился, побледнел, ушёл в себя.

На мгновение промелькнула надежда, что Адель его бросила, однако этот его вид разбивал мне сердце.

Может, я тоже освободилась?

Ну да, смешно.

— Дебо! — завопил Джамаль.

Он обнял меня, приподнял, звонко чмокнул в губы и поставил на место. Виктор вытаращился на него, как на врага. Может, приревновал из-за поцелуя? Мне даже захотелось попросить Джамаля проиграть сцену заново в целях эксперимента. Но вместо этого я ответила:

— Надо же! Отлично выглядишь!

— Спорт и горный воздух — всё, что надо для счастья! — проворковал он.

— Я бы тоже хотела покататься на лыжах.

— А я не про лыжный спорт.

Я рассмеялась.

— А как ты, Дебора? Всё нормально? — спросил Виктор.

Очевидное накрыло меня лавиной, и я затрепетала: невозможно отрицать, даже белый, как вареное яйцо, Виктор был хорош до жути. Его борода стала гуще. Кажется, он провёл две недели в лесу, где выживал дикарём. Чудовищно сексуален.

Со свободой можно попрощаться.

— Немного волнуюсь в первый день, но всё будет хорошо.

— Она одна?

«Она» — это моя мама.

Виктор, который покопался в интернете, произнёс «она», будто знал её лично, будто мы все были близки. Мы и вправду близки. Но настолько? Он меня запутал.

Цоканье каблуков возвестило приближение мадам Шмино.

— Джамаль, я не смогу пообедать с тобой сегодня, у меня кое-какая проблема.

— Серьёзная? — Смотря для кого…

Мы вошли в класс 234.

Либо я слишком о себе возомнила, либо Виктор и вправду изучал мою шею с научной доскональностью.

Утро пролетело. После урока английского я со скоростью пущенной аборигеном стрелы выскочила из Питомника и помчалась вперёд.

Поднявшись по лестнице через ступеньку и едва не выплюнув собственные лёгкие на коврик, я открыла дверь изнывающему в квартире Изидору, который уже молил собачьих богов о прогулке.

— Дебора? — крикнула мама из моей комнаты.

Заполнившая всё внутри меня тревога резко сдулась.

— Да!

Мама подошла. На ней по-прежнему была пижама.

— Ты носишь очки? — удивилась я.

— Да, с сегодняшнего утра. Только когда читаю. Всё хорошо?

— Я подумала, мы можем пообедать вместе.

Мама упёрлась руками в бока.

— Ты следишь за мной. Мне это не очень по душе…

— Ошибаешься. Мне нужна твоя помощь.

Я вошла в кухню, к которой наконец-то стала заново привыкать, и поставила на огонь кастрюлю с водой.

— Блюдо дня — суп с макаронами. Идёт?

— Идёт, но я и сама могу приготовить!

— Знаю. Мне нужна одна услуга. Огромная услуга, мама, и очень деликатная. И тебе придётся согласиться.

Мама согласилась.

Тут же.

— Без проблем.

Стараясь всеми силами оттеснить меня с ненавистной кухни и тем самым вернуть себе звание хозяйки, она насыпала макароны в кастрюлю и помешала их вилкой, царапая дно так сильно, что у меня волосы встали дыбом.

— Можешь рассчитывать на меня. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ей помочь. — И, не оборачиваясь, она добавила: — Я ведь тоже сделала аборт.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать всю серьёзность только что сказанных слов, чтобы уловить спрятанное в них откровение.

— Это было до тебя. Я училась в университете. Денег не было. Слава богу, тогда приняли закон Симоны Вейль. Я забеременела и сделала аборт. Так что я понимаю. Я схожу с Элоизой в центр планирования семьи и помогу ей. Я даже сама запишусь на приём. Но лучше ей прийти к нам после уроков и всё обговорить втроём. Если ты тоже будешь здесь, возможно, она не станет так волноваться.

Нацепив очки на лоб, мама продолжала помешивать макароны.

— Это было…

Слова застряли у меня в горле.

— Это было до твоего отца.

Над кастрюлей мягко клубился пар.

— Мир Элоизы перевернётся, ты знаешь. Может, не сразу, и даже не через несколько недель. Но такого рода события — как бумеранг, всегда к тебе возвращаются.

Изидор умиротворяюще царапал кафель. Я гладила его, чтобы сдержать дрожь в руках.

— Прошло уже двадцать пять лет, а я всё ещё об этом вспоминаю. Часто. Иногда спрашиваю себя, каким было бы это крохотное существо, которое никогда не будет существовать… Встречу с которым отменила я сама.

Ложка вертелась.

Пока приоткрывалась дверь, запертая на три оборота с моего рождения.

Я рассеянно слушала уроки, записывала что-то время от времени, не задумываясь.

Мама делала аборт.

Вечером я привела домой призрак Элоизы и её сероватый оттенок лица.

Обычно такая жизнерадостная, сегодня она была похожа на оленёнка, взобравшегося на мамину кровать на дрожащих лапках и боязно озиравшегося вокруг. Она сидела по-турецки и грызла песочное печенье, словно знатная дама из эпохи Мольера.

— Мы можем сходить в центр планирования, или я отведу тебя к своему гинекологу. Я всё оплачу.

— Я не могу принять…

— Можешь и примешь. Центр планирования — это хорошо. Но я знаю своего гинеколога. Отличный парень. И от себя добавлю, что предпочту обратиться к нему.

Я старалась не налегать на печенье, но напрасно: крошки усыпали всё одеяло. Я попыталась отряхнуть их резким движением руки. Однако мама была слишком занята беседой, чтобы что-то заметить. Хорошо чешется тот, кто чешется последним.

— А как это происходит?

Ты побеседуешь с ним. По закону тебе дадут время на размышление после первого приёма и до того самого дня.

— Того самого?

— До операции, если она понадобится.

— Меня будут оперировать? — вздрогнула Элоиза.

— Я не знаю, всё зависит от срока.

Элоиза тихо заплакала. Мама положила ладонь ей на руку.

— Я с тобой, Элоиза. Ты не одна. Всё будет хорошо.

Я отправилась на кухню приготовить чай. За мной по пятам, словно тень, последовал Изидор.

Всё это слишком.

Когда я вернулась, Элоиза осушила слёзы.

— А если мои родители узнают, что вы мне помогли? Они могут…

— Что? Набить мне рожу?

— Нет… Я не знаю… подать на вас в суд?

— По какому поводу? Я имею право тебе помогать, быть рядом. Тебе нужен взрослый, совершеннолетний, а Деборе восемнадцать исполнится только через несколько недель.

Элоиза уставилась на неё. Мама больше не была похожа на беззащитное, потерянное существо, которое хотело покончить с собой. Она выглядела благородно, словно рыцарь в сияющих доспехах, размахивающий мечом справедливости. Элоиза могла положиться на неё, найти в мамином худощавом тельце опору, получить советы, зарядиться энергией. Расстановка сил изменилась.

Мама стала её непоколебимым проводником.

Истинный повод для гордости.

Следующие недели я провела в какой-то странной смеси эйфории с тревогой — очень любопытный набор.

Через несколько дней после каникул папа пригласил меня на обед. Он ждал меня у лицея в одном твидовом пиджаке, хотя лило как из ведра.

— Мне кажется, ты реинкарнация английского джентльмена, — прошептала я, входя в ресторан, который он выбрал.

Он улыбнулся.

— Ну что? Как дела? Как мама?

Я обрадовалась, что наш разговор начинается с этой темы. В конце концов, он пришёл за новостями — это главное.

— В тебе заговорило чувство вины?

И когда я только научусь умолкать в нужный момент?

— Нет. Любопытство. Я люблю твою маму, Дебора. Не в том смысле, о котором ты могла подумать, но чувство очень сильное. Она мне больше не жена, но никогда не исчезнет из моей жизни.