— Зачем ты вырезаешь всё это?

— Убиваю время.

Мама превратилась в скалу, вооружённую ножницами. Я попробовала зайти с другой стороны:

— Я могу тебе помочь?

— Нет, надо вырезать точно и по контуру. Я уже наловчилась.

Кончик её языка по-прежнему высовывался изо рта. Голос звучал рассеянно и немного монотонно. Она ушла с головой в своё занятие, и разум её блуждал в стране, где для меня не было места.

Я устала.

— Мам… Ещё рано. Пойдём купим мне обувь?

Она смерила меня взглядом, остановившись на ступнях, на которых красовались лягушачьи сапоги, и слабо улыбнулась:

— Пойдём. Пара кроссовок из магазина на улице де Мартир устроит?

Наконец-то.

Родители купили эту четырёхкомнатную квартиру ещё до моего рождения. В то время, как они вспоминают, в районе было много старушек, баров и сапожников без сапог. Сегодня округа превратилась в сплошной шик и блеск, где даже бутылочка оливкового масла стоит как неделя на Маврикии.

Мы зашли в несколько дорогих бутиков: все продавщицы выглядели как модели. Но мне ничего не понравилось. А то, что понравилось, стоило в десять раз дороже дорогого, и я ещё не говорю о стыде, который охватывал меня при одной только мысли выставить напоказ свои носки под носом у какой-нибудь красотки. Та наверняка подумает: «Как можно в таком возрасте разгуливать в красных носках с узором из щупалец?»

Шесть-семь примерок спустя мама начала демонстрировать нетерпение.

— Мы ещё не гуляли с Изидором, Дебо. Тебе и вправду ничего не нравится?

Поправочка: я ещё не гуляла с Изидором. В десяти метрах от нас я заметила в крошечной витрине ботинки, обитые искусственным мехом: женственные, но не девчачьи, чёрные, простые, но со вкусом. Я показала пальцем, и мама отправилась внутрь.

Этот магазин был больше похож на лавочку: пришлось лавировать среди манекенов, стараясь не обращать внимания на одежду, иначе бы я на месте умерла от отчаяния.

Продавщица выглядела неряшливо, и меня это устраивало. Сожжённые перекисью волосы были похожи на уснувшего на её маленькой голове зверька (луговую собачку, например), а облегающий топ с глубоким декольте открывал усеянную пятнами и прыщиками кожу; всё это обрамляли затейливые украшения, сверкающие на десять тысяч ватт. Но эта продавщица хотя бы улыбалась. Пока она искала в подсобке тридцать восьмой размер, я ждала на скамейке, разрисованной вручную тысячами цветов. Мама присела на светящийся табурет в форме панды.

Стоило только примерить эти ботинки, как стало понятно: вот оно, счастье. У зеркала я, уже привыкшая к лягушачьим сапогам, полюбовалась на результат и повернулась к маме.

И улыбка тут же исчезла.

Она с ровной спиной сидела на табурете-панде. Не хныкала. Не всхлипывала. Не говорила. Но по её усталому лицу в три ручья лились слёзы.

Сначала я потеряла дар речи: мама внезапно показалась мне такой хрупкой, такой маленькой и обиженной! Стыд за отца подкатил к горлу. Почему? Почему он её предал? Я метнула быстрый взгляд на продавщицу, но та уже отвернулась.

— Эй, мама…

Она вытерла слёзы с лица.

— Неужели эти ботинки настолько ужасно смотрятся?

Мама шмыгнула носом и прищурилась:

— Нет, они идеальны. Ты такая красивая. Берём?

— Ты видела ценник?

— Я должна была купить тебе обувь сто лет назад. Так что набежали проценты.

Она встала, и я заметила, насколько сложно ей было совершить это простое движение: будто на долю секунды маленький чёртик повесил ей на спину невидимый груз в семьдесят килограмм.

Мне хотелось поцеловать её, обнять, но я не осмелилась. Мама не любит «телячьи нежности напоказ». Так что я просто стиснула большие пальцы в кулаках и прижала руки к себе.

Может, я ошибалась?

И она всё знает?

Сегодня пятница, а завтра Элоиза отправится к Эрванну с ночёвкой. Открыв оконные ставни, я увидела, что солнце разогнало тучи, рассмеялась и попыталась пройтись лунной походкой, но что не получается, то и не получится. По крайней мере, у меня никогда не получалось. Однако сегодня мне хочется верить в чудеса. В знак того надену новые ботинки.

С мокрой головой я вышла из ванной и содрогнулась, столкнувшись нос к носу с отцом, попивающим кофе на кухне. Он улыбнулся мне, и прошла целая вечность, прежде чем я улыбнулась в ответ. — Выпьешь горячего шоколада, дорогая?

— Я буду чай. Я уже два года пью по утрам чай. Он вытаращился, а я прошла к чайнику. Бросив пригоршню чайных листьев в чайник в форме лисы — мне его подарила Элоиза на день рождения, потому что я обожаю лис, — я одумалась: нельзя так по-ребячески реагировать. Отношения родителей меня не касаются. Давай, гони эту тишину, с каждой секундой крепчающую в воздухе.

— Мама куда-то ушла?

Попробуй ещё раз.

— Она уже на работе?

Отец откусил кусочек круассана и подтолкнул в мою сторону бумажный пакет. Закипающий чайник булькал на всю кухню.

— Нет, она пошла к врачу.

— Что-то серьёзное?

— Да нет, к гинекологу — обычное дело.

У меня зудели ноги: напротив сидел совершенно незнакомый человек. Мне очень хотелось, чтобы он ушёл, хотя на самом деле это я была у него дома.

— А у тебя как дела? — спросил отец.

— Учусь в выпускном классе.

— Это я знаю…

— В лицее Кондорсе.

— И как там дела?

Не-ве-ро-ят-но. Он и бровью не повёл.

— Полностью о моих провалах ты узнаешь только в декабре, — начала я, но, увидев, что он нахмурился, спохватилась: — В классе очень сильные ребята, я стараюсь не отставать.

— Хорошо. А что будешь делать в следующем году?

— Сейчас только октябрь, папа.

— Ну ты же собираешься в университет? Может, пойдёшь на подготовительные курсы? Или будешь учиться за рубежом?

Поначалу я предавалась самым безумным мечтам: архитектор, режиссёр, дизайнер, директор музея, исследовательница Антарктики. Но с первого сентября амбиции немного поутихли. Сдать бы сперва выпускные экзамены.

— Пока что думаю.

Отец кивнул, но с допросом не покончил:

— А что за записки висят в прихожей? Мама сказала, что это для тебя.

Я чуть чаем не поперхнулась.

— Могла бы и убрать свои бумажки к себе в комнату; в конце концов, она самая большая в квартире!

Кхе.

Кхе-кхе.

— Конечно, но, глядя на них в прихожей, я точно не забуду. Это номер одной консультантши по профориентации. Мне её… посоветовали.

— Замечательно, не затягивай со звонком.

Мама ему соврала.

На мгновение я запаниковала, что этот номер может принадлежать Бразильянке, и мама повесила его в знак обиды, но это глупо: папа бы тут же его узнал. Я надкусила круассан. Вкус у него был картонный: я знаю, о чём говорю. Когда я была маленькой, картон на вкус был чуть лучше, чем рождественский торт моей бабули.

Украдкой поглядывая на отца, я заметила пару седых волос в его короткой шевелюре. А ещё он не побрился.

Меня так и подмывало спросить, почему мама проводит вечера, потроша журналы, но я колебалась. А номер телефона? Наверное, надо позвонить…

Хотя нет. Я бы с ума сошла, если бы мама копалась в моих вещах.

Полюбовавшись на обгрызенные ногти с облупившимся оранжевым лаком, я подумала, что вот так и проглядела собственных родителей — зациклившись на себе.

Перед уходом отец наклонился и поцеловал меня в лоб. В этом невинном жесте было что-то от гражданской войны: к этим же губам липла Бразильянка.

Мы с Элоизой встретились у её дома. Несмотря на волнение, она тут же заметила мои ботинки.

— Давно пора!

Я подмигнула ей в ответ.

— Зайдёшь сегодня вечером ко мне? — продолжила Элоиза.

— Мы с тобой обе знаем, что у меня в ежедневнике найдётся пара окон. Ты сейчас, наверное, опять поразишься моей дедукции, но это как-то связано с завтрашним вечером?

— Всё должно быть идеально.