Когда ты была маленькой, в возрасте четырёхпяти лет, ты приехала к нам на каникулы. Мы работали в саду, гуляли. Дедушка хотел научить тебя столярному делу, но ты попала молотком себе по пальцам и больше никогда не появлялась в мастерской. Мы очень смеялись: это были прекрасные каникулы, и мы очень радовались.

Но я до сих пор не понимаю…

Тогда ты сказала папе, что тебе было скучно.

И никогда больше не возвращалась одна.

Ты моя первая внучка, так что я почувствовала себя униженной, мне стало грустно: я была ужасной бабушкой, не способной позаботиться о своей внучке. И ты лишила меня своего присутствия и статуса любимой бабули. Я на тебя обиделась.

Очень глупо в моём-то возрасте, не так ли?

Когда умер дедушка, я заполняла пустоту, общаясь с Крисом и Матильдой. Потом появилась Шарлотта. Ты уже выросла, стала недоступной, как твои мама и папа, не слишком склонной к разговорам.

А потом случился вчерашний сочельник…

Новость о разводе твоих родителей стала сюрпризом для меня, но я уважаю выбор твоего отца. Жизнь коротка, а у твоей матери тяжёлый характер. Короче, это вообще меня не касается. Речь идёт о моём сыне — и я желаю ему всего самого лучшего.

Однако я долго размышляла о среднем пальце, который ты сунула под нос своему дяде.

Думаю, отчасти этот палец предназначался мне.

И, думаю, я это даже заслужила.

В конверте ты найдёшь подарок на Рождество.

Я не хочу отделаться или подкупить тебя, моя малышка Дебора, просто знаю, что тебе предстоит трудный путь. И иногда помогает покупка нового платья, или поход в ресторан с друзьями, или ещё что-нибудь, что я не могу себе представить, поскольку слишком стара. Немного, но помогает.

Хочу, чтобы ты знала: будучи такойдалёкой или неловкой, я всё равно часто думаю о тебе и горжусь тем, какой девушкой ты становишься — с поднятым или нет средним пальцем, — потому что ты моя любимая внучка.

Целую тебя и люблю,

бабуля

Я пошарила в конверте.

И нашла чек на тысячу евро.

В пять часов вечера было уже темно, тяжёлое небо опустилось, словно крышка. Я купила утеплённые стельки для лягушачьих сапог. Мама иссохла, будто мёртвая ветка.

Джамаль вернулся тридцатого декабря. После звонка я вздохнула с облегчением, что могу сбежать из дома, и помчалась к нему. Наконец-то удастся поговорить с живым человеком, способным внятно выражаться — у Изидора всё-таки ограниченный словарный запас, чтобы рассуждать об абстрактных понятиях.

Джамаль подарил мне новогодний шарик с лисицей внутри — помнит, что я люблю лисичек.

Мы сравнили наши браслеты и пошли за покупками. Джамаль потребовал рассказать в подробностях, как прошёл тот кошмарный ужин, и спросил, как мама.

— Перестала вырезать.

— Это плохой знак?

Он схватил бутылку мегасладкой газировки — настоящей машины по созданию фурункулов на подбородке (это я узнала на личном печальном опыте с некоторыми сегодняшними продуктами).

— Понятия не имею. Она смотрит фильмы и плачет. Я жарю блины. Она не говорит, не включает мобильник, оборвала кабель домашнего телефона. Постарела лет на десять.

— А твой отец?

— Он шлёт тонны сообщений, извиняется, говорит, что я всё пойму позже, что любит меня и так далее. Он уехал праздновать Новый год с Бразильянкой в Нью-Йорк.

— Вот это да…

— Я подумываю отправить к нему Гертруду самолётом. Тарантул в трусах успокоит его пыл. На крайних всегда можно прибегнуть к слабительным.

Джамаль поржал, обнажив клыки — они мне уже совсем не казались уродливыми.

— Гертруда бы наверняка подошла к делу серьёзно, потому что ты ей нравишься. Но ты помнишь, у неё больше нет ядовитых клыков.

— Очень жаль.

Но я так не думала на самом деле.

Я очень скучала по своему далёкому молчаливому отцу.

На следующий день мама не работала: вся редакция ушла на каникулы.

Она встала в полдень. Круги под её глазами были похожи на два гнилых абрикоса: если она вдруг отправится в музей, её можно будет легко принять за восставшую из мёртвых мумию.

«Я смогу прийти только к шести-семи. Присматриваю за мамой».

Джамаль не ответил, но это не страшно: Виктор с Адель должны были явиться в три, чтобы помочь с приготовлениями.

Выдающийся предстоял вечерок…

Не вылезая из пижамы, я поглощала хлопья и залипала на сериал в компьютере. Первый сезон.

Время от времени я бродила по квартире.

Мама лежала в постели.

В итоге она всё-таки приняла душ. Я не могла оставить её одну тридцать первого декабря, когда её муж свалил, несмотря на двадцать три года совместной жизни и наличие отпрыска. В полвосьмого я постучалась к ней в дверь.

Стоя в одних колготках, она разглядывала три платья, разложенных на одеяле.

— Чем занимаешься сегодня вечером?

— Коллеги устраивают небольшую вечеринку.

Она скромно улыбнулась: дорогого ей стоила эта улыбка, но моему спокойствию уже не было предела. Мама показала на платья:

— Какое посоветуешь?

— Красное. Ты в нём сногсшибательна.

Кривая улыбка расплылась ещё шире.

— Спасибо, дорогая. А ты? Ты пойдёшь в джинсах?

— Да…

Не хочешь позаимствовать у меня маечку?

— Футболка «I love bouledogues» — верх сексуальности для меня, мама.

Она издала нервный смешок — но смешок — и поцеловала меня в лоб.

Я попыталась посмотреть на своё отражение в прихожей перед выходом, но зеркало полностью исчезло: записки залепили его сверху донизу.

— Хорошенько повеселись! Я люблю тебя, Дебора. Ты — моё солнце! — крикнула мама из ванной, где она красилась.

Спускаясь по лестнице, я задумалась: мама никогда не говорила мне ничего подобного.

Джамаль с сияющим лицом открыл мне дверь. С кухни доносился приглушённый шум.

— Всё хорошо? Как мама?

С очаровательной обходительностью он взял моё пальто и повесил его в прихожей.

— Празднует Новый год с коллегами… Кто эти люди?

— Друзья тарантулов.

— В смысле?

По коридору мы проследовали в кухню. Теперь я узнавала каждую картину, каждую вазу, каждый столик.

— Я завсегдатай форумов для арахнофилов и за некоторое время обзавёлся друзьями.

Когда мы проходили мимо двери к террариумам, мне показалось, я слышу, как в лапах Гертруды и её сестёр кричат о помощи бедные кузнечики. Используют ли тарантулы антеннки вместо зубочисток?

— Сколько нас будет?

— Человек пятьдесят.

— Ого.

На кухне кипела жизнь: все болтали, смеялись, открывали бутылки с алкоголем, способным продезинфицировать рану глубиной в три сантиметра. Я тут же заметила Адель.

Это было просто.

Единственная девчонка.

— А! Дебо!

Виктор наклонился, чтобы чмокнуть меня, и я мгновенно залилась краской под пристальным взглядом Адель.

— А это Адель.

Зараза, какая красивая. Я улыбнулась ей, взмолившись, чтобы ненависть и зависть не потекли у меня сквозь поры — придётся постараться.

После обмена любезностями («Ты хорошо знаешь Париж?» — «Да, я тут родилась». — «Как дела в лицее?» — «Я учусь в университете». — «Какое красивое колье!» — «Это Виктор подарил…» — «НУ ДА, А МНЕ ОН ПОДАРИЛ БРАСЛЕТ С ПАУКОМ И ВООБЩЕ ПОШЛА НА ФИГ, ОК?») я отправилась резать яблочный пирог. Хуже всего то, что Адель милая и стильная. Она точно не носит футболки с надписью «I love bouledogues».

Дверной звонок надрывался не переставая, галдёж становился всё громче. Кто-то протянул мне бокал шампанского, который я тут же опустошила. Второй ждала та же участь. Я готовила бутерброды, прибиралась, следила за чистотой, однако как только в моей руке оказывался бокал, я тут же его осушала — ну не выливать же.

Незнакомцы (обоих полов, ух) вагонами валили на кухню, оставляли подношения (замороженную пиццу, чипсы, конфеты) и мигрировали в гостиную.