— Я всегда права.

— Да и Таиланд — это круто.

Типичная Элоиза.

Я занимаюсь с Джамалем и Виктором. Джамаль просто светится спокойствием. Именно так: лучится. Напряжение между нами тремя, о котором я и не подозревала, улетучилось, стоило Джамалю выговориться, а мне — избавиться от секрета, как от кандалов.

Везунчик.

Я вернула Виктору шарф.

И старалась не пожирать Виктора глазами даже тайком.

Как бы мне хотелось избавиться от этого желания прикоснуться к нему, прогнать мечты, в которых мы целуемся часы напролёт и купаемся рука об руку в прозрачных заводях, пока лунный свет очерчивает его профиль.

Проще удавиться.

Хотелось бы мне быть свободной.

Но в то же время касаться Виктора, смешить его, вдыхать его запах, когда он рядом, совсем близко, когда он пьёт кофе или произносит моё имя — все эти моменты доставляют мне до слёз неописуемое удовольствие.

Месье Думак убедился, что я мыслю в правильном направлении, но считает, что мне надо развивать свои идеи. Его главные слова «почему» и «как».

— Вы должны покопаться в словах, дойти до их сути. А для этого нужно поверить в свои способности, мадемуазель Дантес, поверить в себя.

С Джамалем и Виктором мы даже придумали песенку и назвали её «Мантра парика»:

Однажды Лейла вернулась раньше положенного и застала нас за распеванием «Мантры парика» в гостиной: мы нашли в интернете караоке и заменяли все слова в песнях на «Надо верить в себя-а-а-а-а». Виктор наблюдал за нами так, словно наконец-то познал нашу истинную сущность — человеческую оболочку, скрывающую мозг ленточного червя. Микрофоном мне служила глиняная статуэтка женщины с грудью, похожей на две еловые шишки.

Лейла не оценила новое применение, которое я нашла её куколке.

— Дебора, поставь на место этот символ материнства пятого века сейчас же.

— А твоё материнство в курсе, что оно похоже на микрофон? — Джамаль был в отличном настроении.

— Дарлинг, шампанское было отвратительным, закуски — отрава, и у меня разыгралась мигрень. Так что терпение подходит к концу.

Я попросила прощения у статуэтки и поставила её на место под стекло.

Вывод из всего этого очевиден: если много заниматься, знания начнут расщеплять нейроны, словно химическая реакция.

Я наконец-то овладела неправильными английскими глаголами. Но самое интересное: мадам Кив-рон разыгрывает со мной сценки. Да-да, вы правильно поняли. В пустом классе я подхожу к её столу и делаю вид, что беру заказ, как официантка в ресторане на Пятой авеню. Или мы притворяемся старыми друзьями, которые случайно встретились десять лет спустя в очереди в кинотеатр.

В первый раз, когда она заговорила об этих импровизациях, я чуть не выплюнула салат, который жевала.

— Ну же, Дебора! Неужели вы настолько меня боитесь?

Конечно, со своими кудрями, похожими на квашеную капусту, накрашенными ярко-голубой тушью глазами и внушительными перстнями мадам Киврон выгладит немного ужасающе.

Однако я начала делать головокружительные успехи и больше не боялась нести всякую чушь, будто рот у меня был набит горячей картошкой.

Однако до сих пор мне сложно преодолеть не столько языковой, сколько зубной барьер. Во время нашего второго занятия я так и не решилась сказать ей: «You’ve got a slice of salad on your teeth».

Так и отпустила с запятнанной улыбкой.

Что же касается мадам Шмино, она разговаривает со мной свободно. В том числе и о прощении.

— Это понятие было лишь слегка затронуто на занятиях, — оправдывалась она.

Она и вправду меня за дурочку держит?

В конце нашего первого занятия я прогремела:

— Знаете, я всё-таки простила свою маму.

Секунду она молчала, убрав тетрадь в портфель.

— Я очень рада за вас. Прощение требует огромных сил. И это лучший способ обрести свободу.

В следующий раз мы разговаривали о Фрейде.

Так как по вторникам после моего «наказания» у неё сразу же урок, мадам Шмино приносит с собой контейнер и термос с кофе, который наливает и мне в предусмотрительно захваченный второй стаканчик.

На третьем занятии я поставила на стол коробку с двумя свежими эклерами из кондитерской на углу. Мадам Шмино вопросительно приподняла бровь.

Тогда я достала две картонные тарелки.

Мы наслаждались каждым кусочком в тишине пустого класса — было слышно только тиканье часов.

— В последний раз я ела шоколадный эклер на Рождество…

И я поведала ей о катастрофе.

— У вас есть собака?

— Скорее, бомж, переодетый в собаку.

— Понятно. Дебора, могу я вам дать один совет?

— Конечно.

— На вашем месте я бы позвонила в регистратуру больницы, где сейчас лежит ваша мама, и поинтересовалась, можно ли ей еду из других мест. Например, доставленную по вашей просьбе.

Мы сидели друг напротив друга по обе стороны исцарапанной поколениями Питомника парты.

Я взглянула на мадам Шмино.

Она кивнула.

Она просто гений.

— Спасибо.

На долю секунды мадам Шмино улыбнулась, легонько промокнула губы бумажной салфеткой и прочистила горло.

— Итак, мы говорили об Аристотеле…

Мама очень интересуется нашими «изящными трупами». Я спросила почему, но она ничего не ответила. Тогда я привела в письме с десяток «трупов».

Джамаль и Виктор согласились сочинять их каждую субботу.

Я закрутилась в вихре приятной суеты.

Скоро каникулы.

Квартал пустеет.

Парижане дорвались до лыж.

А я наблюдаю за балетом Мариуса и Козетты.

И оплакиваю Гавроша.

Виктор, я люблю тебя.

В смысле, Виктора Гюго.

Ну и второго тоже.

Короче.

Джамаль прислал мне фотографию, на которой он с каким-то парнем с мелированными волосами.

В своих лыжных комбинезонах на террасе кафе они выглядели забавно.

«Да ла-а-а-а-адно!» — ответила я ему.

«Ага».

У Джамаля появился парень.

Иногда вселенная щедра.

А Виктор с Адель.

Никаких новостей.

У вселенной есть любимчики.

Тут я вспомнила, что Джамаль — сирота.

И что я сама чуть не осиротела.

Так что, вселенная, забираю свои слова обратно.

К тому же в четверг я получила:

Солнце моё!

Шоколадные эклеры просто божественны.

Напоминаю тебе: надо отвести Изидора на плановый осмотр к ветеринару,

Целую.

Мама

Я долгие минуты всматривалась в это письмо. Мне даже захотелось вставить его в рамку.

Как только папа зашёл в квартиру, я сунула мамино письмо ему под нос.

— Супер!

— И это всё, что ты можешь сказать?

— Прости, дорогая, у меня был трудный день. Хорошее письмо.

— Мы с ней переписываемся два месяца.

Отец громко высморкался. В платок из ткани. Этот мужчина точно потерялся, путешествуя во времени, где-нибудь в девятнадцатом веке его ждёт другая семья.

— Я и не знал. Мне она не отвечает.

— Но разве Ты не замечаешь разницы? Не улавливаешь?

Он перечитал письмо, нахмурившись от сосредоточенности, а затем сложил платок и убрал его в карман твидового пиджака.

— Нет.

— Она пишет об Изидоре!

— И?

— Ну же, папа! Она здесь! С нами! Она больше не заперта внутри себя, а думает о нас, о собаке! Она выпуталась из этой петли! Она ожила!

Можно подумать, я только что выплюнула дохлую крысу на ковёр — настолько удивлённо на меня посмотрел папа.

— Ты права!

— Конечно, я права!

— Так вот оно что!

— Ты сейчас о чём?