— Братья мои! — повторил я, пустив лошадку неспешным шагом вдоль рядов казаков и солдат. — Вот и пробил наш час постоять за дело правое, за веру православную! Было время, когда пытались вороги нас покатоличить — и отцы и деды наши их побили! Ныне лютеранское воинство явилось, чтоб нас от веры праотеческой оторвать, лишить спасения души! Так покажем же шведам, что не затупились ещё казацкие сабли! Что помним мы, по какую сторону наши братия и сестры!

На этом месте я эффектно заткнул гетманский «клейнод» обратно за пояс и потянул саблю из ножен. Сверкнул солнечный лучик на начищенном клинке.

— Слава! — закричал я, во весь мазепин голосище.

— Слава!!! — отозвались сотни голосов, повторяя старый казацкий боевой клич.

И судя по тому, как за мной в атаку, набирая разгон для удара, помчался клин всадников, а солдаты и казацкая пехота пошли в атаку правильным строем, последняя публичная речь Ивана Мазепы — ставшая большой неприятностью для самого Ивана Мазепы — вполне удалась.

Выйти живым из этой драки я даже не надеялся. А это, как верно подметил мой случайный собеседник с вокзала, тоже выход из безвыходной ситуации.

1

Помню бой. Кругом крики, стрельба, ржание лошадей, лязг железа. Дикая боль под левой лопаткой и темнота перед глазами. Даже мысль промелькнула: ну, слава Богу, наконец-то… Щас.

— … Похоже, вы решили немного схитрить? Не выйдет, Георгий.

— А вы, когда поняли, что проигрываете спор, решили поменять правила.

— Моя игра — мои правила.

— Нет, дружище, так не пойдёт. Правила либо есть, и они неизменны от старта до финиша, либо их нет вовсе.

— Может, я бы с вами и согласился, но не в этот раз. Арбитра-то в этой игре нет. Я здесь буду решать, кто и куда пойдёт и чем будет заниматься. Ясно?

— Арбитр есть всегда, приятель…

— Ой, да бросьте вы…

— Дослушайте до конца, а потом уже будете умничать. Повторяю: арбитр, причём самый неподкупный из всех возможных, есть всегда. И вам придётся с этим смириться, хотите вы того, или нет… Кстати, а куда вы тогда, на вокзале, дели трость с набалдашником в виде головы пуделя?

— Какая вам разница? — огрызнулся невидимый собеседник. Кругом и правда стояла непроглядная тьма, ни зги не видать, слышится один лишь голос. — Запомните раз и навсегда, Георгий: я не отпускаю тех, кто по собственной воле согласился стать фигурой в моей игре. И я не позволяю им эту игру портить.

— Тогда это уже не игра, а какой-то сквош — перекидывание мячика самому себе, — издевательски заметил я. — Даже Мазепа, и тот со мной согласен. Если это игра, где действуют люди со свободой воли, то извольте эту свободу не ограничивать до картонной фигурки, иначе я не понимаю, какой вообще в том интерес.

— А вы хитрее, чем я думал, — голос собеседника сделался ироничным. — Но не обольщайтесь. В этот раз я точно вас с игрового поля не выпущу.

— А когда выпустите?

— Когда вы сделаете то, чего я от вас добиваюсь.

— Боюсь, я вас разочарую.

— Тогда вы проиграете. Знаете, что бывает с теми, кто мне проигрывает?

— Пешка проиграть не может, проигрывает только шахматист. Давайте определимся: я фигура или игрок?

— Чтоб вас… Набрались у Мазепы иезуитской казуистики, к словам цепляетесь хуже любого воспитанника коллегиума. Хорошо: вы — игрок. Но игра закончится тогда, когда я этого захочу, и не ранее. Это вам, надеюсь, понятно?

— Не вам решать, когда и как завершится эта партия, — спокойно, даже как-то отрешённо ответил я. — И не мне.

— Да пропадите вы пропадом со своими умствованиями. Связался, на свою голову… Можете зарубить себе на носу: так легко вы не уйдёте, я уж постараюсь…

…Это, простите, что сейчас было?

Не ждал я, что мой вокзальный собеседник так внезапно напомнит о себе. Видимо, я хорошо игру испортил, если он счёл нужным влезть самолично. Решать он будет, когда всё закончится… Ну, ну.

Я с огромнейшим трудом чуточку приоткрыл веки. По глазам резанул ярчайший свет, заставивший зажмуриться снова.

— Ваше величество, он приходит в себя, — услышал я незнакомый голос, говоривший по-немецки.

Свет померк, словно его чем-то загородили. Я едва слышно застонал: было и впрямь больно, притом болело и под лопаткой, и в грудине. Видимо, мы с Иваном Степанычем отхватили инфаркт миокарда прямо посреди сражения.

— Ступайте, — надо мной раздался голос, мгновенно узнанный Мазепой: Пётр Алексеевич. — Если понадобятся ваши услуги, я немедля велю вас вызвать.

Видимо, и лекарь, и Пётр знали, что делать, когда у человека «разрыв сердца»: во всяком случае, я не лежал, а почти сидел, подпёртый под спину кучей подушек. А свет, резавший глаза, исходил от банального канделябра на три свечи. И, да, я был не в палатке, а в своей комнате — в полтавской крепости.

— Государь, — мне казалось, что я говорю громко и чётко, но Пётр, видимой как тень на фоне яркого света, склонился ко мне поближе. Наверное, у меня с голосом что-то не так.

— Слава Богу, живой, — с явственной усмешкой проговорил царь. — Обрадую тебя, гетман: швед разбит наголову, и не последняя доля в той виктории за тобою. Спасибо, что гарнизон полтавский в атаку повёл. Спасибо, что братца моего разлюбезного Каролуса в плен взял. За всё спасибо… Токмо кого за то я благодарить повинен?

Это он сказал мне чуть не в самое ухо. И надо сказать, это меня и напугало.

— Гарнизон полтавский, кого же ещё, — ответил я, сделав вид, будто не понял смысла его вопроса. — Их благодари, государь…за верность и службу…Отечеству.

— И отблагодарю, — ответил Пётр. Наконец мои глаза привыкли к свету, и я разглядел его лицо — дико уставшее, осунувшееся, с плохо стёртыми следами пороховой копоти. — И денежно, и чинами награжу, как водится. Павших попы отпоют как полагается, а я за здравие иных персон молитвы возносить стану. Токмо в молитвах сих имя болящего поминать потребно, а как тебя помянёшь, коли я не знаю, кто передо мною?

— О чём ты, государь мой?

— Где Мазепа?

— Здесь он, государь, — я понял, что он не отвяжется и не станет мне верить, пока не откроюсь. — Всё слышит и видит, но сказать или поделать ничего не может… Я не велю…

— А ты кто таков?

— Коли молиться за меня станешь, поминай раба Божьего Георгия, государь…

— Кто же ты, раб Божий Георгий?

— Тот, которому не всё равно…

Похоже, мой ответ его удовлетворил, в какой-то степени даже успокоил.

— Не стану расспросами мучить, Георгий, — сказал он. — За тебя твои дела всё сказали. Едва не помер ты, лекари, почитай, с того света вернули. Отдохни, наберись сил. Ещё две недели я здесь пробуду, далее видно станет, как поступим. Коли надобен буду — зови, приду по первому твоему слову.

Сколько времени прошло с того момента, когда я отключился? Явно немного: Пётр имел такой вид, будто всего пару часов как из боя вышел. Значит, две недели… Для выздоровления после инфаркта маловато, особенно семидесятилетнему дедушке, но хоть поговорить с ним как следует успею.

«Не вздумай ему про меня всё рассказать!» — прошипел мысленный голос Мазепы.

«Именно это и сделаю в самую первую очередь, — едко ответил я. — Наворотил ты тут всякого, а разгребать Петру Алексеичу, так что сдам тебя с потрохами. Другое дело, отвечать за всё хорошее Ивану Мазепе вряд ли придётся: сейчас я рулю, а ты у меня вроде как под арестом».

«Вроде как… Ну, Георгий, попомни мои слова: коли будет случай тебе отомстить, не упущу возможности».

«Нисколько в этом не сомневаюсь… Всё, заткнись. Будем спать и выздоравливать».

Игра, видите ли. Ну, что ж, раз мой знакомец сам признал меня не фигурой, а игроком, значит, я продолжу партию. Пусть арбитр потом рассудит.

2

Лишь через два дня, когда лекари пришли к выводу, что я начал идти на поправку, ко мне стали допускать посетителей.