— Все мы приспособленцы, — грустно ответил Кутаков.

— Это кто же — все?

— Я говорю о нас, священнослужителях.

Десятков некоторое время молчал, внимательно рассматривая Кутакова, и сосредоточенно о чем-то думал.

После долгой паузы он, снизив голос почти до шепота, произнес:

— Дошло все-таки. И то хорошо, хоть на старости уразумели иравду-матушку.

Потом они снова надолго замолчали. И вдруг Десяткова опять будто прорвало. Захлебываясь, он стал рассказывать о подлости однорясников. Правда, многое, о чем Кутаков услышал в тот день, он уже знал.

Десятков с гневом и болью говорил о Поликарпе Сикорском, владимиро-волынском епископе, который объявил себя главою православной церкви на подмятой и растоптанной врагом земле Украины.

Кутаков слушал молча, качал головой и лишь изредка постанывал. А когда Десятков напомнил о том, как митрополит Литовский Сергий Воскресенский вместе с несколькими прибалтийскими архиереями послал телеграмму Гитлеру с целью унизить и осквернить национальную честь их всех, Кутаков не выдержал, схватился за голову и заплакал.

— Боже мой! Боже мой! Что делается? Да неужто это конец земле русской?

Все это Кутаков рассказывал глухим, будто загробным голосом.

— Отец Александр! Зачем вы мне все это поведали? — спросил Проханов, подозрительно всматриваясь в осунувшееся и обострившееся лицо протоиерея.

— Чтоб знал, сын мой, какое наследство примешь.

— Наследство?! — притворно удивился Проханов. — Какое наследство?

— Ах, да оставьте, батюшка мой! Иль я не знаю, что готовится? Мне не по силам сия ноша, любезнейший отец Василий. Вы уже епископ. Я знаю.

— Но зато я ничего не знаю. Мне ведь никто слова не сказал.

— Я вот говорю,

— Не мы с вами: решаем о чинах. Проханов развел руками и круто изменил тему разговора. — А что вы еще слышали, преподобный отец?

Кутаков помолчал, пошамкал морщинистым своим ртом, в котором не было ни одного зуба, и почти шепотом сказал:

— Плохи дела наши на фронте… Вот что я слышал, — Кутаков бросил на него косой и, как показалось Проханову, мстительный взгляд. — Очень плохи, отец мой. Полный разгром под Москвой. Готовится наступление и на нашем участке.

Проханов вздрогнул. Он еще раз переспросил протоиерея: не ошибается ли он? Но Кутаков говорил уверенно, даже с каким-то внутренним удовлетворением.

«Ах ты, старая галоша! — думал отец Василий. — Обрадовался! Решил передать мне разбитую коламыгу…»

Вслух же Проханов спросил:

— А как же с тем безумцем?

Кутаков сокрушенно всплеснул сухими старческими руками.

— Ах ты боже мой! Совсем с памятью плохо стало… Ведь бежал, бежал отец Иосиф!.. Повезли его к господину советнику… Сам его пригласил. Любит он отчаянных людей, это вам, почтенный мой, известно. По дороге в резиденцию господина фон Брамеля-Штубе «а охрану напали партизаны..

— Когда?! Ночью?

— Зачем ночью! Средь бела дня. При всем честном народе. С легковой машиной. Схватили отца Иосифа — и в машину. Вместе с ним тюремного надзирателя — я его сам, своими глазами видел, того надзирателя…

— Видели, как похищали надзирателя?

Да нет же! Видел в тюрьме, когда был у отца Иосифа. Сговорились они будто бы. Надзиратель все и подготовил. Отбили их, всю охрану перестреляли и скрылись.

— Вот так история! — обескураженно проговорил Проханов.

— Это еще не все. В тюрьме кашли записку отца Иосифа. Под матрацем спрятал. «Бойтесь, трусы, не гнева божьего, а гнева людского. Ждите в гости. Вот-вот нагрянем. До скорой встречи». И подписался. Я не знаю точно, но смысл той записки верный.

— Ах ты боже мой! Что делается, что делается! Ну, а фон Брамель-Штубе?

— Рвет и мечет. Что ж еще? Ожидаю вот и я кары советника,

— А вас-то за что?

Любопытство не укрылось от Кутакова.

— Мало ли… И устал я… Нет моих сил… Нет v меня больше сил, почтеннейший отец Василий. Да и к чему эти силы? К чему их приложить? Пусто… Кругом пустота…

Зима прошла в суете. Приходилось заново изобретать формы богослужения. «Раньше Проханов славил батюшку царя и российское отечество. А кого славить сейчас? Вся его паства открыто и откровенно уповала на «своих», на Советскую Армию. Прихожане думали, 4to те же помыслы и у него, потому что внешне все поступки его, все его действия, совершаемые на глазах у прихожан, были близки сердцу простого человека.

Сложное положение было у Проханова. С одной стороны — паства, с другой — советник фон Брамель-Штубе, комендант фон Грудбах, Чаповский, Амфитеатров и все те, кто за ними стоял. Можно бы, конечно, плюнуть на прихожан и служить открыто, но от паствы Проханов прежде всего зависел материально и, второе, — а это, пожалуй, поважнее, — фронтовой барометр для немцев стремительно падал.

И дело не только в разговоре с протоиереем Кутаковым, хотя его откровение не выходило из головы Проханова. Все приметы говорили, что дела у немцев скверные. Правда, ничего точного и вполне определенного Проханов не знал, кроме того, что он услышал непосредственно от Кутакова. «Петровская газета» в каждом номере утверждала, что «доблестная армия фюрера одерживает победу за победой». А вот слухи… Слухи были таковы, что от них мороз по коже продирал.

С Москвой у немцев действительно лопнуло. Как ни скрывали завоеватели этих горьких для них фактов, но шила в мешке не утаишь.

Скверно для немцев обернулся и Санкт-Петербург, как официально именовался Ленинград; русские оказались сильны.

В памяти Проханова ожила встреча со смертником.

Долго ему снился этот инженер Никифоров. Глаза его сверлили душу. Они возникали где-то далеко-далеко. Острые, горящие ненавистью, презрением, они мчались на него, будто два кинжально острых копья, и вонзались в него сонного, мокрого от пота.

Проханов кричал во сне страшным голосом, пугая спавшую рядом монашку Гринькову или тех, кто занимал ее место после того, как она получила отставку. Но приживалки слишком были ничтожны в его глазах.

Гринькову он хотел выбросить вон, потому что она стала вести себя в доме как полновластная матушка и даже посмела ему указывать, когда в доме стали появляться женщины помоложе ее.

Но Проханов не растерялся, когда приживалка пригрозила уйти.

— Скатертью дорога! — Он толкнул ногой дверь. — Или помочь?

— Не надо. Сама уйду, — и Гринькова спокойно стала собирать свои пожитки.

Это спокойствие несколько встревожило Проханова. Вот чертова баба! Еще устроит скандал, начнет трезвонить. Она слишком много знала. Пришлось пристроить ее при церкви и утвердить в качестве казначея. И, кажется, не ошибся — толковой и разворотливой оказалась коммерсанткой: умела не только блюсти копейку, но и выгоду приносить. Правда, и себя не обижала, но что за беда — в воде, да не замочиться.

К тому же нашлась для Гриньковой и утеха. Около нового казначея занял прочные позиции регент Кохарев. Словом, все обошлось как нельзя лучше.

Но это были «дела лирические», как именовал их Проханов. Беспокоило другое: как выполнять инструкций ватиканца и советника господина фон Брамеля-Штубе? Если бы Проханов имел дело только с ватиканским агентом, который катал где-то по городам и весям, то особенно и не стоило себя утруждать, потому что ватиканец не ждал от него немедленных действий. Ватиканцу, наверное, надо было сначала поставить надежных людей, через которых потом, когда победа будет окончательной, действовать смело и наверняка.

Насколько знал Проханов, папа не любил поспешных действий. Методичность, упорство, тонкость тактических приемов, широта действий и беспощадность в достижении целей, где позволительны все средства, — так Проханов понимал стратегию Ватикана…

Но вот господин советник… Тут все сложнее и «уда опаснее. Фон Брамель-Штубе требовал точной информации. Его интересовало настроение людей, их думы, чаяния. Проханов на первых порах пытался приукрасить их, или, как он говорил, обернуть радугой. Он заверил, что в городе и селах люди благодарны армии фюрера за освобождение от ига большевизма, что народ верит в близкую победу германской армии и ее союзников.