Советник при второй встрече с ним довольно легко уличил его во лжи. Если народ только и печется об армии фюрера, то кто же поддерживает партизан, которых возглавляет бывший секретарь Петровского райкома партии Федосякин? Кто их кормит и поит? Почему вырастают отряды? Откуда этот резерв?

— Мне нужна только правда. Голая правда, — требовал он.

Что ж, пришлось сообщать ему правду.

А потом советник стал требовать информации о деятельности всех руководителей, от бургомистра и до мало-мальски значительных полицейских чинов. Ему была нужна трезвая оценка их работы, деловая характеристика.

Задачи Проханова с каждым днем усложнялись. Дошло и до конкретных заданий, касающихся, действий партизанских отрядов. Выполнял он и эти требования — другого выхода не оставалось.

За быстрое восстановление храма и привлечение к церкви большого числа верующих Проханов получил благодарность лично от фон Брамеля-Штубе и крупное денежное вознаграждение.

Для вручения этого вознаграждения его пригласили к протоиерею. Кутаков, как только появился Проханов, немедленно куда-то позвонил. Тут же подошла комфортабельная машина.

Оказывается, Проханова вызывал к себе советник фон Брамель-Штубе. Он дружелюбно улыбался и как-то по-особому пристально вглядывался в священника. Никогда еще Проханов не чувствовал, что его так внимательно изучают.

— Вам сколько лет, Василий? — поинтересовался фон Брамель-Штубе.

— Сорок семь, господин советник.

— Отлично… Да вы сидите, прошу вас.

Он помолчал, потом подошел к двери — нет ли кого-нибудь за нею — и, возвратившись к столу, сказал:

— Вознаграждение, ваше преосвященство, вы получите в долларах. Ровно десять тысяч.

— Десять тысяч долларов? — удивился Проханов. — Но почему в долларах?

— Вопросов прошу не задавать. Узнаете, когда будет нужно.

— Но я должен знать, кто меня награждает. И за что?

— Я вас награждаю. Лично я. Вы знаете только меня и впредь будете знать опять меня же. Я для вас и бог, и царь, и воинский начальник. Я правильно привожу поговорку?

— Точно так, господин советник.

— Ну и отлично. Должен вас предупредить: лишних вопросов не задавать. Есть вещи, о которых нельзя говорить нигде. — Фон Брамель-Штубе снял пенсне, медленно, с задумчивым видом вытер его и продолжал: — Послушайтесь моего совета. Эту сумму и все, что вам следует за услуги — об этом я распоряжусь дополнительно, — на мой взгляд, лучше положить в банк. Ну… скажем, в Швейцарии.

Проханов не находил слов от удивления: час от часу не легче.

— Вы, конечно, опять ничего не поняли, но вам и не нужно что-либо понимать сейчас. Всему свое время. Можете мне довериться. Об открытии счета я побеспокоюсь лично. Вы не возражаете?

Проханов развел руками: он не знал, что ответить.

— Впрочем, возражений не приму Я действую в ваших интересах. Вы нам нужны не только сейчас, но и впредь. Наша с вами связь не должна прекращаться и после того, когда войны не станет.

— А вы полагаете — войне скоро конец?

— Мы полагаем, а бог располагает. Все в руках бога. — Фон Брамель-Штубе ушел от ответа и круто изменил разговор. — Вам причитается… Одну минуту. — Он открыл несгораемый шкаф, вытащил блокнот. — Довольно круглая сумма. Восемнадцать плюс марки… Да, около двадцати тысяч долларов. Это уже состояние, ваше преосвященство. И еще набежит, если будете умны. А за ваш ум и политическую ориентацию я, кажется, могу поручиться.

Фон Брамель-Штубе помолчал, порылся в бумагах и дал подписать расписку, в которой значилось: «За особые услуги господину Проханову Василию Григорьевичу уплачено 19 137 (девятнадцать тысяч сто тридцать семь) долларов».

— Подпишитесь вот здесь. Так. Число, прошу… Отлично. Одну минуту. Прошу большой палец. Сначала сюда, на краску, теперь на расписку. Вот так. Теперь совсем отлично. — Фон Брамель-Штубе с облегчением вздохнул. — Уведомление об открытии счета получите особо. Пошлю нарочного. О нашем разговоре никому ни слова. За малейшее нарушение этого моего приказа — смерть. И смерть немедленная.

— Я понял, господин фон Брамель-Штубе.

— Хорошо. Запомните и свыкнитесь с мыслью: наша с вами связь на годы.

Проханов молча наклонил, голову.

— Все, ваше преосвященство. Можете идти. Я извещу вас, когда будете нужны.

Ничего не мог понять Проханов. Ему платят долларами. Было над чем призадуматься.

Но приказ есть приказ. Проханов постепенно собирал вокруг себя верных людей.

Единственное, к чему он боялся приступить, — это к активной агитации в пользу германских властей. Фон Брамель-Штубе советовал соблюдать большую осторожность; он даже намекнул, что не следует делать этого лично: надо действовать через верных людей.

Впрочем, Проханова не стоило учить или уговаривать — он понимал, чем рискует. Вообще, работой Проханова советник был доволен; у них установился деловой контакт, скрепленный пониманием и общностью целей. Счет его рос, что подтверждалось документами, которые вручались ему, как правило, специальными людьми, лично от фон Брамеля-Штубе.

Хоть и тревожное было время и потому не очень спокойно было на душе, но Проханов жил безбедно. Материальное его благополучие все больше укреплялось. От живности во дворе негде было повернуться. В доме постоянно работали четыре женщины. Оки едва-едва справлялись с коровами, овцами, курами, а тут еще

Проханов выгодно приобрел пятьдесят ульев. Летом пришлось вывозить их за город, в поле. Надо бы в лес, но боязно — партизанские отряды росли, будто грибы после дождя. К ульям пришлось ставить человека и платить ему из церковной кассы.

Впрочем, между личной и церковной кассой разницы Проханов не видел: в церкви он был единоначальник, против которого никто не смел голоса поднять. Правда, кто-то из его приближенных пытался указать батюшке, где его, а где церковное.

— Что вы говорите, сын мой? — удивился Проханов. — Я подумаю, разберусь.

И разобрался. С той поры этого человека больше никто не видел, он будто сквозь землю провалился. Уже потом пошел слух, что этот человек вздумал перейти линию фронта, перебраться к сыну, но не дошел — подстрелили.

— Царствие ему небесное, добрый был человек, — с искренней жалостью говорил Проханов и долго крестился, что-то шепча про себя, чем вызвал умиление у старушек. Какой все-таки добрейший человек у них батюшка! Для всех у него сердце открыто, всех бы он пригрел…

Последнее время на глаза Проханову стала все чаще попадаться секретарь мирового судьи Маргарита Гунцева. Видная была женщина. Большие глаза, собою статная, довольно молода и, главное, очень набожна. Они часто виделись в церкви, а ближе познакомились в суде.

Случай был во всех отношениях выдающийся. Проханов лично явился в суд, чтобы спасти от казни человека, укравшего у немцев два мешка крупы. Проханов выступил с такой речью как свидетель, что над провинившимся все явственно увидели крылья ангела. Так, во всяком случае, передавалось потом из уст в уста. Никто из этих людей не знал, конечно, о свидании Проханова с майором фон Грудбахом и о том наставлении, которое получил мировой судья от коменданта.

Арестованного простили, ежа лились над его детьми: у него их была шестеро, мал-мала меньше, и они умирали с голоду. В приговоре подчеркивалось, что германские власти понимают нужды народные и потому прощают преступнику, но, однако, предупреждают всех, кто посягнет на их имущество, что будут карать за это по законам военного времени.

— Какое же это германское имущество? — воскликнул кто-то. — Паше добро! Вы его отняли у нас.

— Было ваше, стало паше. Какая разница? — раздался насмешливый голос из публики.

Однако никто не засмеялся. Полицейские бросились на поиски оскорбителей суда, но люди притихли, и найти возмутителя не удалось.

Как бы там ни было, но с той поры имя священника было у всех на устах.

На том же процессе Проханов приобрел и большеглазую набожную почитательницу, секретаря суда Маргариту Гунцеву. В ее глазах Проханов увидел настоящие слезы восторга, когда он проникновенным голосом призывал судей пожалеть детей и милостиво отнестись к проступку человека, который хотел накормить страждущих детей своих.