Удивленная этими вопросами, Мария Ильинична обернулась к врачу и с недоумением залепетала:

— Как? Разве я… У меня должно пройти все после родов?

— А я о чем толковал вам? А невропатолог что говорил? Вспомнили?.. Конечно, роды — не лекарство, но вашу болезнь, бывает, как рукой снимает. Истерия — это ведь, матушка моя… Впрочем, вы так и не ответили на вопрос. Прошли припадки или до сих пор страдаете?

— Пропала у меня болезнь, — едва шевеля губами, ответила Мария Ильинична. — Надолго ли, не знаю…

Доктор просиял: он был в восторге.

— Но как же так? — с испуганным недоумением заговорила Мария Ильинична. — Батюшка как же? Святая вода… Молитвы….

— Какой батюшка?! При чем тут святая вода и молитвы? Помилуйте! Это в наш-то век? Да вы, никак, религиозной стали?

Врач внимательно оглядел ее. Черный платок, длинная черная юбка, чуть ли не на метр выглядывавшая из-под пальто.

— М-да… Ни за что бы не подумал. — И вдруг вскипел. — Какая святая вода? Природа-матушка! Чудо-организм человеческий… Или уж, если говорить точнее, чудо-организм материнский. Это и есть ваше лекарство. А вы — святая вода… И кто только вбивает в головы такие чудовищные мысли? Только нечестный, корыстолюбивый или, если говорить проще, прощелыга-человек может пойти на такой обман людей. Э, да что вам говорить!

Врач приподнял старенькую шляпу с обвислыми полями и сухо сказал:

— Прощайте. Порадовали меня и тут же огорчили. Или, если говорить точнее, вы жестоко обидели науку вашей святой водой. Жестоко обидели.

Эти слова будто оглушили Марию Ильиничну. Ведь она всем сердцем была с Осаковым. Что же с не сейчас произошло? Неужели совсем опустилась?

Всю ночь не спала Мария Ильинична. Она все пыталась разобраться в случившемся и решить, что ей делать и как поступать дальше.

Но в ту ночь судьба ее решилась вне зависимости от ее воли.

Ребенок часто просыпался и как-то очень уж странно попискивал. Перед самым утром какая-то неясная тревога заставила Марию Ильиничну вскочить и подбежать к коляске, где находился сын. Дрожащей рукой она зажгла свет.

Мальчик, раскинув в стороны ручонки, пускал слабые кровавые пузырьки.

Мария Ильинична в ужасе закричала и заметалась по комнате. В доме она была одна: Проханов еще с вечера уехал по вызову в епархию.

Кое-как одевшись, она укутала ребенка в пеленки и бросилась с ним в больницу. Но в руки врача Мария Ильинична передала уже мертвое дитя. Доктор; тот самый доктор, с которым она разговаривала на улице, смахнул слезу, глядя на едва шевелившиеся белые губы матери.

Целый месяц Мария Ильинична пила. Однажды ее подобрала на улице уборщица прокуратуры Павлина Афанасьевна. Это через ее огород выбиралась когда-то Мария Ильинична от Проханова.

— И зачем я тебя отпустила тогда, глупую? — сокрушалась Павлина Афанасьевна. — Простить себе не могу.

Павлина Афанасьевна добилась, чтобы Марию Ильиничну приняли в психиатрическую больницу. У несчастной женщины был настоящий запой. Но излечить ее окончательно так и не удалось.

Павлина Афанасьевна, измучившись с Марией Ильиничной, которая жила теперь у нее, вынашивала планы разоблачения «распроклятого супостата», который, по ее словам, «позорил само имя богово».

«Имя богово!» Всю жизнь Павлина Афанасьевна механически повторяла слова: «бог», «богово», «божья». Повторяла и как-то не задумывалась над смыслом этих слов. Но история с Марией Ильиничной, к которой она незаметно привязалась, все перевернула в ее душе. Если она, Павлина Афанасьевна, верила в бога всю сбою жизнь, то ведь и «распроклятый супостат» служил тому же богу и тоже всю жизнь.

Да разве мог бы стерпеть, бог, видя такого своего служителя?

— Нет и нет, — твердо отвечала себе Павлина Афанасьевна, и где-то в глубине души начинал шевелиться червячок сомнения: да есть ли вообще бог?

Росточек появился, и как ни было страшно, он рос, набирался сил и приводил в глубокое смятение Павлину Афанасьевну.

Самым страшным были сравнения. Вот, к примеру, Паша. Ведь нехристь! Но что она могла сказать о нем плохого? Честный, чистый, прямой. А какой неподкупный! Уж кто-кто, а она-то знает-его строгую светлую совесть.

А если взять настоятеля, всю жизнь его просмотреть… Самая распоганая она и бесстыдная.

— Какую же ты прожил жизнь, проклятый поп, если так привык калечить людей и выходить сухим из воды?

Она многое знала о Проханове. Многое, но далеко не все. Да и не могла знать, потому что у него были в сущности две жизни: одна — явная, открытая для глаз людских, а другая…

О той, другой жизни, одним словом не скажешь. Суетная была жизнь, сложная, запутанная. И не так было просто увидеть ее и разобраться в ней.

Поздней осенью 1941 года, вскоре после того, как оккупанты вступили в Петровск, по грейдерной дороге; прихваченной крепким морозом, катила немецкая грузовая машина. Рядом с шофером сидел осанистый седобородый человек в черном романовском полушубке. Сидел он, насупившись и с напряжением вглядываясь вперед, но в быстро сгущавшихся сумерках трудно было что-нибудь разобрать.

Когда машину встряхнуло, человек выругался и прикрикнул на водителя:

— Рсторожно, ты, орясина безмозглая.

— Что есть орьясина? — мирным тоном задал вопрос шофер.

— Это значит дубина. Ду ист дубина.

— Дубина?

— Дубина есть дубина… — седобородый рассмеялся, чем вызвал недоумение водителя.

Немец пожал плечами: он ферштанд нихтс. Однако в тоне этого седобородого русского чувствовалось что-то обидное. В другой раз он бы показал этой русской свинье, что есть немецкий зольдат, но нельзя, он вынужден молчать. Приказ отвезти этого человека из областного центра в Петровск шофер получил лично от оберштурмбанфюрера. А с ними лучше не связываться. Его предупредили: за жизнь седобородого он отвечает головой. Кто его знает, что за птица такая?

Шофер покосился на соседа и вздохнул. Оберштурмбанфюрер! О-о, майн гот. Подальше от них.

В город добрались ночью. Машина подкатила прямо к районной управе.

Прибывшего встречал лично бургомистр Чаповский. За ним по делам следовал начальник районной полиции Корольков. Полный, крупный, розовый, с выпуклыми рачьими глазами. Они вышли Из управы под охраной пятерых полицейских. Здесь же были и двое немецких солдат, но держались они обособленно.

Чаповский снял шапку и низко поклонился приезжему.

— Глубоко тронуты вашим патриотическим поступком, господин Проханов. Ваше добровольное желание служить родине и нашим доблестным освободителям будет по достоинству оценено потомками. Позвольте вас обнять, почтеннейший отец Василий.

Бургомистр обнял Проханова, три раза приложился к его щекам, а потом смиренно склонил голову для благословения. Проханов осенил его широким крестом, растрогался и смахнул с ресниц набежавшую слезу. Как в старину, в добрую старину.

— Позвольте, ваше преосвященство, представить господина Королькова. Это, так сказать, наш страж, наше с вами оружие. Прошу любить и жаловать. За вашу безопасность, по приказу свыше, — Чаповский выразительно поднял указательный палец, — можем ручаться. Живите во славу господа бога нашего, во славу святого оружия. Служите верой и правдой, и бог нам воздаст сторицей.

— Аминь, — вполголоса произнес Проханов и с досадой покосился на словоохотливого бургомистра. Приезжего что-то явно беспокоило.

— Благословите и меня, святой отец, — подал смиренный голос и полицейский начальник Корольков, пряча ухмылку где-то в углах широкого, жадного рта.

Он подошел к приезжему, наклонился и поцеловал ему руку.

Проханов вздрогнул от неожиданности, но так же, как Чаповского, благословил широким крестом и Королькова.