— А ну, обыщи-ка! — приказал тот же человек молодому своему товарищу.

Он был очень молод, этот партизан. Проханов видел, что он смущен поручением, обыскивал неловко, небрежно; он лишь слабо провел руками по бокам и бедрам отца Василия.

Между тем оружие у Проханова было. Маленький браунинг — подарок ватиканского гостя — был заткнут за широкий пояс, стягивающий объемистый живот священника.

…Обыск оказался безрезультатным: оружия не нашли ни у святого отца, ни у шофера, ни в машине.

— Куда следуете?

— К протоиерею Кутакову, сын мой. Если угодно, могу показать предписание.

— А кто вы? Откуда направляетесь?

Священник мягко улыбнулся, давая понять этой улыбкой, что его не обижают эти вопросы и, более того, он понимает их закономерность.

— Фамилия моя Проханов, зовут Василием Григорьевичем. Я — настоятель Петровского собора. И постоянно проживаю в том же городе Петровске. Вот… Пожалуйте документ. — Он неторопливо достал из внутреннего кармана справку, подписанную Кутаковым. Заметив, как дрогнула рука юноши, который его обыскивал, как поднялось дуло его автомата и уперлось почти ему в бок, Проханов чуть улыбнулся и мягко кивнул головой, чем заставил вспыхнуть и смешаться молодого партизана.

— Я не убегу, сын мой. Не чувствую за собой вины, да и незачем бегать от своих же православных.

— Ладно тебе, Костя, — сказал старший, покосившись на порозовевшего юношу. — Опусти свою пушку. Некуда им бежать.

Костя повеселел, подмигнул зачем-то водителю и вскинул автомат на ремень.

А в то время старший внимательно читал бумагу Проханова. Прочел и показал ее третьему.

— Кажется, тот самый, — тихо сказал старший.

Третий молча кивнул и сделал знак глазами: «Отойдем-ка в сторонку». Они удалились. Юноша, которого называли Костей, остался охранять священника.

Проханов почувствовал, как что-то в груди его дрогнуло и защемило тоскливо, тревожно. Было ясно: там, за повозкой, решается его судьба. Сам того не сознавая, он весь превратился в слух. Как ни странно, он услышал шепот тех двоих. Или морозный воздух помог, или уж действительно таков был обостренный слух в момент опасности, а может и то, и другое, вместе взятое, но как бы там ни было, разговор он слышал довольно отчетливо.

— Поп из Петровска… Наверно, он?

— Да, отец Василий, — твердо сказал третий, молчаливый. — Но что-то я второго с ним где-то видел. Полицай, кажется? — Голос и спрашивал и в то же время утверждал.

— Черт с ним! Бучу, по-моему, не стоит поднимать из-за одной сволочи. Дед, помнишь, приказал? Объясняйся потом. Но как быть с машиной?

— Реквизировать неловко. Пешком далеко им, а тащить с собой рискованно. Слух пойдет.

Юноша или понял по настороженному выражению лиц обоих задержанных, что они прислушиваются к разговору его товарищей, укрывшихся за возом, или сам услышал их громкий шепот. Хитровато прищурившись, он громко прокашлялся, а потом еще громче стал постукивать каблуками сапог.

Наконец те двое вышли из-за воза. Тот, кого Проханов принял за старшего, заговорил снова:

— Служить фашистам, отец Василий, позорно…

Проханов мягко поднял руку.

— Позволю себе заметить, сын мой. Я служил и впредь буду служить народу своему, верующим. Я — священник, лицо духовного звания и служу православной церкви.

Он прямо и очень серьезно посмотрел в глаза сначала говорившему, потом по очереди перевел взгляд на остальных двоих. Взгляд этот был тверд и спокоен.

— И, кроме того, — я должен это сказать вам — не всегда выбираешь занятия, которые тебе по душе. Не забывайте время, в которое мы живем. Мне почти пятьдесят… Все вы в сыновья мне годитесь, а я вот думаю, что буду еще полезен людям. — И заключил, разводя руками: — Всяк по-своему живет и свои пути выбирает.

Трое помолчали, раздумывая над словами священника.

И слова, и тон его, и, главное, прямой открытый взгляд — все внушало уважение и выглядело солидно.

— Да… — нарушил молчание третий, обладавший, оказывается, густым баритоном. — Мы все понимаем, гражданин Проханов. Только и вы должны понять нас. Борьба идет не на живот, а на смерть. Потому и приходится поступать вот так, — он кивнул на свой автомат. — А служить людям действительно можно по-разному. Поезжайте с миром, отец Василий. И служите людям, как совесть велит.

— Спасибо, сын мой. Век буду бога молить.

Потом все трое помогли вытащить машину из кювета.

— Вот как надо околпачивать врагов своих! — с торжеством сказал Проханов, когда они отъехали от повозки на солидное расстояние. — А ты хотел удрать, дурень. Сейчас бы голова твоя с дыркой была.

— Вы святой человек, отец Василий. Спасибо вам, — сказал шофер. — Я очень испугался.

— Тоже мне мужчина! — рассердился Проханов. — Только смотри! Никому ни слова, если жизнь дорога… Понял?

Протоиерей поразил гостя своей растерянностью и каким-то душевным надломом. Причиной вызова Проханова к Кутакову послужил случай, который вызвал много толков в городе и за его пределами.

Однажды фон Брамелю-Штубе донесли из района, что бывший священник Иосиф Десятков не только не явился на вызов бургомистра, но и послал ему весьма дерзкий ответ.

Бургомистр взбеленился и приказал доставить священника в районную управу силой.

Бывший священник смеялся, глядя на взбешенного бургомистра, и протянул ему руки, скованные наручниками.

— Вот она, западная свобода совести и вероисповедания! Я не пойму, господин бургомистр, — продолжал Десятков, — вы кем хотите меня сделать: православным или католическим священником?

— Конечно, православным.

— Очень хорошо. Православным. Но я не должен забывать, что у Гитлера есть соглашение с папой римским. Я забыл, как оно называется…

— Конкордат, — подсказал бургомистр, не понимая, к чему клонит собеседник.

— Вот-вот. Конкордат. А как вы полагаете: мне, конечно, не следует забывать о существовании Брестской унии?

Бургомистр насторожился.

— Что вам сдалась та уния?

— А как же? Конкордат у папы с Гитлером заключен?

— Ну и что?

А папа, насколько я понимаю, католик?

— Ну? Чего тянешь-то?

— А что тянуть! Я не верю, что мы останемся в православной вере. Нас подомнут в той унии. Подомнут, это уж как пить дать. Ватикан знает, на что идет. Я немало прожил лет и разбираюсь кое в чем.

— Что в том плохого? — бургомистр попытался улыбнуться. — Брестская уния существует три с половиной века. И ничего. Люди живут себе и бога благодарят.

— Вот как? Значит, на службе у папы состоите? Может, не Гитлер, а Ватикан вам платит золото?

Бургомистр стукнул кулаком по столу.

— Довольно! Вы просто безумец, хоть и дожили до седых волос. Да. Я служу и Гитлеру, и Ватикану. И тем счастлив.

Бургомистр не мог уже говорить. Он плюнул себе под ноги, осенил себя крестом и, даже не взглянул на отца Иосифа, приказал отправить его в тюрьму.

Кутаков, выполняя пожелание советника фон Брамеля-Штубе, лично повидал этого обезумевшего священника, когда его доставили в областную тюрьму. Когда тюремный надзиратель по знаку удалился, арестованный устало спросил:

— Ну, зачем пожаловали, ваше преподобие? — и взглянул на Кутакова откровенно тоскующими глазами.

Кутаков попытался уговорить его смириться и принять сан.

И тут отец Иосиф взорвался.

— Не желаю я с Гитлером сотрудничать, с пиявкой папой римским. Не же-ла-ю! — по слогам выкрикивал он.

Кутаков замахал на него руками.

— Тише! На всю тюрьму слышно. Ей-ей, веревку захотел…

Но Десятков не унимался.

— Продался врагам земли русской. И не стыдно?

Кутаков опешил и не мог слова сказать в ответ.

— Давненько о тебе не слышал, — продолжал Десятков. — Забился, как червь, после Сибири-матушки. За границами катал, а теперь выполз, гадишь потихоньку? Эх ты, жалкий приспособленец!

Самое страшное для Кутакова было то, что слова этого человека не оскорбили его. Десятков откуда-то знал его по двадцатым годам, в которые Кутаков пережил страшную драму, за что и понес кару. Сейчас, на склоне лет, когда жизнь его угасала, он понял, что она была нелепостью.