— Располагайтесь, — сказал Воскобойников, принимая у Коршака одежду. И уже из кухни добавил: — Если хотите есть — будем есть… Или кофе? Вы его пьете на ночь?

— Давайте кофе.

Коршак устроился так, чтобы ему было видно Воскобойникова на кухне.

— Вы из Москвы, Володя, вы позволите по имени?

— Ради бога. Я давно оттуда. — Он неожиданно засмеялся. — Я давно из Москвы, но я всегда оттуда. Там и мама у меня.

— Мне знаком ваш дом. Нет, не то чтобы знаком, а понятен. А вот я никогда не умел так врастать в землю, — сказал Коршак, когда Воскобойников появился с кофейничком и чашками. — Я всегда представлял себе свой дом другим или вообще не мог представить.

Он приналег на это слово «свой», мысленно отделяя дом, в котором действительно жил, от того, какой мечтался ему все время.

— Вы знаете, — медленно проговорил Воскобойников, — ведь я совершенно четко понимаю, о чей вы говорите. Но у меня один дом — этот.

И странное, и удивительное это качество Воскобойникова, понятое Коршаком с первых минут их знакомства, — слушать особенно остро, с каким-то предвидением, что ли, — вновь поразило его.

— Я не представил вас этим людям, неуместно было бы. Вы сейчас поймете.

Воскобойников поднялся, подошел к письменному столу и вернулся с рулоном кальки. Пристроить ее было некуда. Тогда Коршак сказал:

— Давайте на стол, а кофе на пол поставим.

— Сейчас вы поймете, — повторил Воскобойников. — Вот наш участок. На всех картах — это маленький червячок. Нас с вами сейчас там и не видно было бы. Но это — наш участок, мой участок. А те двое — авторы проекта. Их, авторов, много, но и они авторы, а первый — даже руководитель. Они, ученые, прилетели ко мне, к угрюмому исполнителю. Дело не в названии, черт возьми! Дело вот в чем: удобно считать себя великанами, стоящими на плечах карликов. Труднее считать себя просто человеком, стоящим на плечах гигантов. Я не хотел начинать с теории. Я хотел сначала показать вам. Но они прилетели, эти люди… Как вы думаете, сколько было попыток сделать то же самое, чем занимаемся мы сейчас? Вот до этой самой точки, где мы сейчас с вами сидим, было три. Мы четвертые, дальше уже только две. А еще дальше, насколько мне известно, мы будем первыми. Никто, кроме нас, туда не устремлялся. И вот мы идем иначе. Где на несколько километров, где только на километр, порою даже на сотни метров в стороне. Все наши предшественники пытались пройти по высотам. Мы обходим высоты. А те — эти предыдущие — рубили тоннели только самые необходимые. Завтра. Завтра я покажу вам один такой тоннель.

— Я буду благодарен, вам, Володя, — сказал Коршак и подумал, что редакция вряд ли этим заинтересуется.

— Когда все будет готово, — продолжал Воскобойников, — и это все перестанет считаться стройкой, а заживет самостоятельной жизнью, возникнут свои расчеты, своя особая экономика, свои взаимосвязи. Откроются иные законы. Нам еще трудно предвидеть все последствия этого предприятия. Мы влезем в недра, поставим заводы, города с жильем, канализацией, водопроводом, появятся коммуникации, аэродромы… Что давала эта земля всему человечеству, всей планете? Ведь что-то же давала! Вон ведь какой кусище! Практически сейчас мы можем освоить все, просверлить на огромную глубину скважины. Мы уже почти можем все. И только одного я не знаю, ни от кого не слышал, не читал ничего убедительного: зачем? Что обойдется дороже — освоение или последствия?..

— Вы знаете, — Воскобойников снова назвал Коршака по имени и отчеству. — Наши расходы, сколько бы мы ни затратили на это проникновение в будущее, в скором будущем, в самом ближайшем, вот даже по окончании строительства, не станут значить ничего. Там, в будущем, может, лишь головами покачают. Но с будущим этим мы уже соприкасаемся — последствиями. Вы видели озеро?

— Видел, — сказал Коршак. — Странное какое-то. Мертвое, что ли.

— Черт его знает, но мне кажется, оно боится, потому оно и такое сейчас. Его ведь не будет. Оно погибнет, это озеро. Здесь много воды. Страшно много. Но вообще она никогда на земле не может быть лишней. И если где-то на иной планете определят воду — значит, там есть жизнь… Знаете, что я здесь нашел? Вы должны об этом узнать.

Воскобойников снова порывисто поднялся, он расслабился, но был четок, и руки его были тверды. Пружинисто подошел к столу.

— Вот что я нашел здесь, на старой трассе.

Это была тетрадка в черном клеенчатом переплете. Теперь таких не делают. Да и раньше вряд ли, ее нужно было сделать самому. Она была меньше стандартного формата и значительно толще. Исписанная простым карандашом, который не линяет от сырости. Местами буквы постирались, и кто-то вторично, наверное уже сейчас, обвел погибающие буквы. Микроскопический почерк, каким нередко пишут инженеры, привыкшие подписывать чертежи и проекты, — буковка к буковке, ровненькие, точно в типографии откатанные. И цифры — такие же четкие и округлые. Выводы и какие-то формулы очерчены рамочкой под линейку.

— Нет, вы посмотрите вот здесь, — сказал Воскобойников взволнованно. Он открыл распухшую от времени и сырости тетрадь. Целая серия странных рисунков-схем на весь разворот: что-то похожее на средневековые карты — хребты в профиль, отдельные деревья, озера — тоже не условно, а с желанием передать их форму. И снова цифры, цифры… — Человек считал водный баланс, давал тектонический разрез. Послушайте, что он пишет. — Воскобойников осторожно взял тетрадь из рук Коршака: — «В точке х-2 (обозначено на схеме) снова вышли на пересечение с насыпью старой постройки, она ориентирована на 65 градусов. Ровная, как стрела. С Никитиным и двумя рабочими прошли десять километров. Шли более суток — все заросло. Брали пробы, били шурфы. Скальные породы. Такая подушка не сядет столетия. Бывшее присутствие человека, наверное, видно хорошо с высоты. Поразительная разумность и рациональность на заре века. И с теми средствами! Дальше — нет ничего. Дальше они не пошли. Здесь конец. Мы здесь с ними и попрощались. Всю ночь казалось, что их тени маячат возле нашего костра».

— Вы тоже видели это? — тихо спросил Коршак.

— Да, видел.

По мере приближения трассы к этим местам, открывалось все больше и больше подробностей о прошлом. Видимо и в прошлом — еще задолго до того, как поставили тут поселок и начали пробивать тоннель — намеревались идти отсюда в глубь страны, опираясь на освоенные и обжитые места, как на базы. Сюда к ним от больших приречных городов по рекам, по таежным тропам еще могли пробиваться крохотные караваны с одеждой, инструментами, взрывчаткой и продовольствием, с новостями полугодичной давности. Воскобойников не сразу пришел к такому выводу, как не сразу начал испытывать и такое ощущение, что до него здесь уже были — что-то такое реяло в воздухе, что-то такое было в молчании низкорослого леса, в самом пространстве. Но потом эти его ощущения получили материальное обоснование — после встречи с геологами, которые вышли к ним на стройку. Они отсыпались и отмывались понемногу: экспедиция их была трудной. Заросшие по самые глаза бородами и усами, патлатые, в потрепанной, но все еще крепкой одежде — они казались Воскобойникову каким-то одним племенем, каким-то народом, незнакомым ему прежде, и все на одно лицо.

Он почти не отличал их друг от друга, и их имена жили в его сознании как-то отдельно от них самих. Но вот они закончили обработку своих материалов, к этому времени соорудили, наконец, баню — тесную, крохотную, но с предбанничком, холодным, как старый подвал, общим залом, где без труда могли разместиться на лиственничных скамьях три-четыре человека, и парной, на такое же количество моющихся. Воду туда подавали в бочках — ледяную, словно специально осветленную, настолько она была чиста — из реки по соседству со строительством — грели ее дровами в котлах, а холодная стояла в этих бочках на улице у входа — и время от времени появлялась в черном дымящемся паром проеме двери голая, белая — здесь негде и некогда было загорать — блестящая от мыла мужская фигура. Вот в этой баньке прогревали свои простуженные суставы геологи. Потом начальник экспедиции целую ночь провел у Воскобойникова (они пили настоящий цейлонский чай — из запасов геолога) и оставил Воскобойникову самодельную карту с нанесенными на ней местами стоянок. У начальника экспедиции было странное лицо — оно не загорело там, где до бани у него росли рыжие усы и борода, но залысины, высокий с вдавленными висками лоб и острый хрящеватый нос загорели до черноты, маленькие зеленые глазки в коротких, словно опаленных ресницах и крошечный розовый рот. И тревогой, тревогой, тревогой веяло от всего его облика, и он не мигая рассматривал своими почти нечеловеческими глазками Воскобойникова. Он говорил медленно, пригубливая кружку с чаем, о том, что и он ощутил присутствие людей в этих местах: совершенно случайно они наткнулись на первую стоянку первых исследователей. Экспедицию его выбросили далеко вперед — на северо-запад. Шел дождь, длинный, нудный, холодный дождь. Переправиться через ручей, превратившийся в реку, там, где намеревались прежде, оказалось невозможным. Они спустились южнее — и вот на возвышенном берегу, на скалистой площадке обнаружили следы давней стоянки. Вернее — только палаточный верх. Он был полуистлевшим, распадался при прикосновении, целы были колья, на которых она крепилась, и стальные, забитые в скалу колышки — для крепления крыши палатки. Потом они обнаружили заросшие, затянутые илом шурфы. И наконец вышли к остаткам прежней трассы. Сил у них и времени больше не оставалось, чтобы посмотреть эту насыпь — она заросла, и ее не сразу отличишь от обыкновенных холмов и отрогов. Все перепуталось в его представлении — трассы, строившейся еще до двадцатых годов, здесь быть не может. Значит, это послевоенная. Но буквально в нескольких километрах от нее — еще одна стоянка инженеров или геологов давнего времени. Раскопали даже кострище.