Прав был батя — горело. Огонь душил. И самое трудное, с чем она едва сумела совладать, было то, что тянуло ее не к парням, не к молодым, не к мальчишкам (рядом с общежитием находилось артиллерийское училище, и начальство училищное, заботясь о будущем своих подопечных, разрешало каждую субботу танцы), мальчишки напоминали ей братишек. А может быть, что-то было в самой природе ее, непонятное ей, но молочный молодой запах, исходивший от курсантов, не кружил головы, не пробуждал любопытства, а напряженность мальчишеского взволнованного лица, которое она видела в вальсе перед собой, чуть-чуть смешила. Но она сначала не могла определить своего отношения к ним. И вдруг однажды ее пригласил начальник курса — большой, уже несколько грузноватый майор. Не то он сменился с дежурства и заглянул «на огонек» в курсантский клуб, не то не имел времени переодеться — он был в гимнастерке, затянутой ремнем, с портупеей через плечо, с полевыми погонами, в бриджах и сапогах. И, положив ему руку на обмявшийся по плечу погон, она вдруг ощутила сквозь плотную армейскую ткань его запах, неповторимый, именно его. Мальчишки все пахли бритвенным мылом и казармой, а этот пахнул самим собой.

Ее спина вся почти уместилась на его ладони, ее рука — вдруг ослабелая, повлажневшая — утонула в его сухой горячей руке, а перед глазами маячил строгий твердый подбородок и бесцветные, четко очерченные, сухие губы… Танец — это было что-то медленное — кончился. Майор подвел ее, поддерживая под локоток, к тому месту, откуда они начали танцевать, чуть слышно сдвинул каблуки сапог и коротко склонил голову, русые волосы упали ему на лоб, и ей захотелось дотронуться до них. Она едва не сделала это. И только через несколько минут после того, как отошел этот майор, она наконец обрела себя, в ушах еще шумело.

Она поняла, что если снова пойдет с ним — она пропала, не помогут батины предостережения. И когда майор подошел снова, она, не поднимая глаз и видя только носки его сапог, упрямо сжав дрожащие губы, отрицательно покачала головой. В течение вечера Анна все время чувствовала, что майор смотрит на нее, и когда они уходили, он стоял у проходной.

Две субботы она пропустила, и, когда появилась в училище снова, майор, выждав момент, когда вокруг нее мало было подруг, подошел.

— Я чем-то обидел вас? — тихо спросил он.

— Нет, вы меня не обидели, — так же тихо ответила она.

— Вы позволите мне проводить вас?

— Это невозможно, я здесь не одна, вам придется провожать сразу троих.

У нее еще было сил шутить. Он скупо улыбнулся.

— Все равно. Вы должны позволить мне проводить вас, пусть троих.

Танцевать с ним она не могла. И он, словно понимая, что с нею происходит, не подошел более до самого конца. Она танцевала с кем-то, не видя партнеров, чему-то смеялась, говорила с кем-то и о чем-то, помня только его голос и его слова, помня его улыбку и внимательные серые глаза — он чуть наклонял голову, чтобы поймать ее взгляд, и поймал: глянул в самые зрачки, и ее словно толкнуло в грудь. Она ждала, что будет дальше. Уже по ту сторону проходной с высокого ее крыльца она увидела большую подтянутую фигуру. Майор стоял на снегу и курил. Когда они одна за другой спустились по ступенькам и двинулись по тротуару, он пошел рядом.

Сердце ее билось почти в самом горле. Майор рассказывал что-то, а она не понимала его слов и невольно укорачивала шаги — общежитие-то было рядом, две автобусные остановки.

У парадного он придержал ее:

— Одну минуту, Анна…

— Уже поздно…

— Я вас долго не задержу.

А девчонки, с которыми она вместе жила и с которыми работала в одном управлении только в разных отделах, уже исчезли. И парадное не освещалось, потому что это был обыкновенный пятиэтажный дом, только отданный под молодежное общежитие. Правую его половину занимали молодожены, левую — такие вот девчонки и молодые специалисты, как Анна. Только внизу сидела вахтерша, а в каждой секции было шесть комнат — по три с каждой стороны — и общая кухня. Секции делились на мужские и женские, и они — парни и девушки, — не встречались друг с другом. Это получалось еще и потому, что общежитие принадлежало горисполкому, и жили в нем люди разных профессий. Здесь были лесники и продавцы, инженеры и сварщики, автослесари и шоферы, были даже машинисты с железной дороги.

Майор крепко взял ее сильными руками за узкие плечи и потянул к себе.

— Анна…

Никто никогда так не называл ее — взросло и тяжело, так призывно, так властно. И опять пахнуло на нее его запахом.

Анна не помнила, как она вырвалась, как нашла в себе силы оттолкнуть его руками, подламывающимися оттого, что ей хотелось не упираться ими в грубое сукно шинели, а закинуть их ему на шею и ничего не знать больше. «Не продешеви, Нюрка, смотри не продешеви…»

Спасибо, батя.

Больше майора она не видела, не ходила в училище больше. Но и еще не раз ловила себя на том, что ее волнует мужское — не мальчишеское прикосновение. И тут появился Гребенников. Он молод был. Но какой-то странной взрослой молодостью. Он даже издали казался тяжелым, словно налит был тяжестью этой — и в каждом движении его сквозила сила, сдержанность и уверенность в себе.

Он приезжал в управление к главному инженеру. Анна работала у него секретарем. Главный был занят, Гребенникову пришлось подождать. Он сел на стул справа от Анны у стены, внимательно и спокойно разглядывая ее. И когда потом уходил — задержал свой взгляд на ней и коротко попрощался. Она слышала его имя и прежде. Потом попалась газета со статьей, подписанной им. Прочитала. Просто, из любопытства — все-таки знала автора в лицо. А что-то все же осталось. И когда вновь встретилась с ним на городском литературном вечере — он издали, проходя на сцену, увидел ее и улыбнулся — улыбнулась ему в ответ. Немного тщеславия, немного любопытства. Вот что привело Анну в дом к Гребенникову. Если честно признаться, она и сама не заметила, как случилось, что они стали на «ты». Время от времени Гребенников исчезал. И потом вдруг среди ночи бежит дежурная по общежитию — телефон. Бабибино… Так далеко! «Неужели и туда протянуты телефонные провода, через тайгу и горные хребты, за тысячи верст?» «Как видишь…» Потом начал звонить из Москвы, из Ленинграда. Она еще не проснулась, еще плохо слышит… «Что ты делаешь там без меня?» «О чем ты спрашиваешь? У нас ночь, поздняя ночь». И шепотом — в трубку, закрываясь потной ладошкой: «Ты сошел с ума. Неудобно, ей пришлось подниматься на четвертый этаж. Меня выселят из-за тебя». С того конца страны — веселый и спокойный смех. Она даже представила, как сидит он, как смеется он, обнажая крепкие, белые — один к одному — зубы. И как не смеются у него глаза. Он такой всегда: может улыбаться, шутить, может смеяться — а глаза живут какой-то своей, отдельной серьезной жизнью. Даже не по себе как-то делается. «Никто тебя не выселит. И ты потом спроси у нее, так уж ли она, вахтерша твоя, недовольна, что пришлось идти за тобой…» Он заплатил им — всем трем вахтершам — разгадка оказалась простой. Гребенникову двадцать восемь лет, ей двадцать два. Шесть лет разницы. Не много. Но рядом с ним она всегда чувствовала себя не то чтобы маленькой, слабой. Нет, но в его присутствии она всегда терялась, чуть внимательнее следила за своей речью, за своими порывами. А если следить за порывами, то это уже не порывы. Она в его присутствии чувствовала себя какой-то взрослой, и тем не менее все больше становилась похожей на него — еще до того, как они стали близки.

Однажды-под Новый год, днем — на этот раз днем, он позвонил из Москвы. «Ты Новый год встречаешь дома?» «Да… Тебя что-то беспокоит?» «Меня беспокоит только одно, Аня, — тебя нет рядом…» Он удостоверился, что она будет дома, и за полчаса до двенадцати ее вызвали вниз. Посыльный принес цветы, коробку конфет и бутылку шампанского. Сырые оранжерейные цветы пахли землею и ничем больше, она подумала, что он недаром звонил только что: выяснил — дома ли она и, наверное, потом он позвонил и тем, кому сделал заказы для нее — мол, можно, несите.