Они — эти семь человек: три девушки и четверо парней — жили в бараке, построенном специально для сезонников и похожем на театральный реквизит: все в нем, в бараке этом, было временным, ненастоящим — и легкие, чуть не фанерные стены, и двери, и плоская крыша, и окошки. И в бараке было холодно и сумрачно.

Встретила их похожая на состарившуюся графиню, резковатая в движениях, высокая, чуть нескладная, крашеная, с каким-то неопрятным, измученным, застарело раздраженным лицом девица. На нарах, не сняв грязных сапог, укутав головы одеялами, спали еще двое. За дощатым столом сидел лысеющий блондин. Он, отодвинув в сторону грязную посуду, что-то писал.

— Та-а-к, — протянул Степан презрительно, оглядывая помещение и его обитателей. Блондин лишь покосился на вошедших и продолжал заниматься своим делом.

Степка помолчал, в упор разглядывая девицу — они оказались одного роста — оба высокие, по Степан был, кроме того, широк в плечах, грузен не по-молодому (и лицо у него стало тяжелым) и разглядывал он крашеную девицу тяжело, трудно, точно читал ее по слогам.

— Ну и?.. — хмуро и громко спросил он.

— Я вас не понимаю! — ледяным тоном объявила девица.

— Ну где же тебе меня понять! Я же на русском языке говорю…

— Послушайте, вы!

— Доходите, говорю?

Из глубины барака, из правого его слабо освещенного угла появилось укутанное, бледное и застенчивое существо. Оно оживало прямо на глазах.

— Ой, Олечка, это за нами! Правда, вы же за нами приехали? Да?! Мы целую неделю сидим и ждем, и ждем, и ждем. А никто не едет и не едет. И еды никакой уже пятый день нет. Ну никакой…

И создание заплакало. А блондин все писал. Только нервозно повел плечом под теплой японской курткой.

— Агния… — с усталым и привычным раздражением одернула ее Олечка. «Им бы поменяться именами», — подумал Коршак. Ему было жаль эту плачущую девчушку, словно это его дочь. Но он не знал, как ее утешить. Дело вел Степка, и ему не надо было мешать. Степка отвел своими большими руками чумазые тонкие руки Агнии от ее не менее чумазого и худенького лица.

— Э-э, старуха! Да они тебя тут голодом заморили. Голодом и холодом.

А с девчонкой начиналась истерика.

— А ну-ка, — начал Степан тихо и вдруг заорал во все горло: — Па-адъем! Па-адъем! И ты, лысый, — па-адъем! Кому говорю, лысый. Ты! Да вставай же!

— Как вы смеете? Я командир студенческого отряда. Мы ждем транспорта!

— Прибыл транспорт, прибыл, начальник! Вот он — я твой транспорт!

Остальные начали подниматься, сползаясь к месту действия. Студенты второго курса — мальчишки и девчонки. Измученные и дошедшие. И опостылевшие друг другу, они достигли такого состояния, когда уже неважно, что думают о тебе твои товарищи.

Степка обернулся к брату и к Коршаку — он умел так, одним взглядом, одним движением объединять своих собеседников.

— Мужики, — тихо сказал Степка Митюше и попутчику. — Их кормить и согревать надо. Жратвы надо и огня…

Блондина Степка словно не замечал. И Коршаку было почему-то неловко смотреть в настойчивые и бесстрастные светлые глаза блондина. Видимо, тому тоже пришлось нелегко, но он сохранил и выражение достоинства на лице, одутловатом и немного утомленном, и осанку в своей спортивной, но уже полнеющей фигуре.

Блондин некоторое время был растерян натиском Степки, признал его здесь старшим и, улучив мгновение, встал перед Степаном, заслонив тому дорогу к печке, куда Степан направлялся с охапкой дров.

— Я хочу внести ясность, — бархатным, отмодулированным голосом сказал блондин. — Мы благодарны вам за помощь и охотно принимаем ее, но вы почему-то игнорируете меня, а между тем я руководитель всей группы, что здесь работала…

Степан не мог видеть его из-за охапки разнокалиберного топлива, которое он обнимал своими ручищами, и он отодвинул блондина этой охапкой в сторону. И потом, когда с грохотом бросил дрова на пол перед печкой, он сказал негромко:

— Слушай, ты, рука-ва-дитель! Как же это ты умудрился довести их до такого? А? Пятый день жратвы нет — тут же люди живут, дед Кирилл здесь, рация имеется, а? Как же ты это умудрился? У самого вон рожа — наетая. Тайком жрешь? Что они о нас всю жизнь думать будут?! Ну ладно. Я тебе потом объясню…

Митюша исчез на некоторое время и вновь появился в сопровождении Катюхи. Они несли большой эмалированный бак. В баке был свежий хлеб — запахло сразу. Разожгли печь, нагрели чуть не до кипения воды — «буржуйка» охотно отзывалась на затраты топлива — она ревела, как турбина; труба, шедшая от нее в потолок, раскалилась докрасна и бока ее, казалось, просвечивали. А тем временем Катюха с Митькой вновь — так же, как и на прошлой ночевке, открывали консервы, резали хлеб, заваривали чай, мыли посуду. Потом заставили вымыться всех девчонок и парней, которым действительно оказалось по восемнадцать-девятнадцать лет.

У девчонок руки до локтей были изъедены морской водой и солью — от работы у засольных чанов. И пацаны тоже поддошли основательно — позвонки, ребра и лопатки, вот что представляли собой их спины, когда они наклонялись над тазом под струями воды.

Молча и сосредоточенно работали все — и Митюша, и Катерина, и Степан, и Коршак.

Крашеная девица и блондин все это время рядом сидели на нарах и молчали…

— Теперь жрать и спать. На сегодня выезд отменяется. Так, Митюша?

— «Ворошиловск» ждет вообще-то…

— Он столько ждет, что прирос, наверное. Подождет еще малость. Ни хрена с ним не сделается.

Разморенные мытьем и едой студенты разбрелись по нарам. Девчонок Катерина забрала к себе. В бараке сделалось тепло и душно.

— Ну-к, руководитель группы, — произнес Степка, грузно оборачиваясь на скамейке к блондину. — Теперь пойдем ясность вносить. На волю пойдем, к морю поближе…

— Как вам угодно, — пробормотал блондин, несколько помедлив, и встал. — Я к вашим услугам.

Они вышли. Но до моря не добрались. Они не успели уйти даже за угол. Почти сразу за порогом Степка прижал блондина к жиденькой стенке барака. И настолько барак был звукопроницаем, что слышалось даже надсадное дыхание Степана.

— Чтоб ты, курва, не мучился долго в неясности, я тебе сразу все скажу: таких, как ты, сволочей стрелять надо. Понял?! Понял ты, падла?!

Голос Степана сорвался на этой высокой ноте.

— Кто вы такой? Как… Как вы смеете! Я доцент. Я декан факультета. Я буду жаловаться…

— Жалуйся, сука.

Митюша не двинулся за Степаном, он только, скосив глаза на звук голосов, мысленно следил за тем, что там происходит. Дернулась было идти туда, но осталась на месте Олечка. И лицо ее, и без того недоброе и некрасивое, исказила странная усмешка опаски, злорадства и какого-то удовлетворения… «Зрелая женщина эта девица», — мельком подумалось Коршаку. Он тоже опасался, что Степан натворит беды — хотя бы отошли подальше, чтобы свидетелей не было, что ли!

Но за стеной взорвалась спичка — Степка закуривал.

— Мне было так же трудно, как и всем, — тихо, со скорбью, произнес блондин. — Давайте отойдем отсюда…

Он знал, что в бараке все слышно.

— Кругом дрова. Воды — залейся. И пресной и соленой! Дед Кирилл хлебы печет, люди здесь живые есть. Трудно! Сволочь ты — самая настоящая. Сам волк и людей волками представил перед пацанами. Жрал небось один, под одеялом!

— Я предлагал. Они сами отказывались. Взрослые люди. Я не нянька. Я декан факультета…

В стену барака словно что-то бросили — мягкое и грузное. Это Степан сгреб доцента за грудки со всем, что на нем было напялено, со свитером, с добротной, специально для здешних мест — элегантной курткой, пальцами даже тело зацепил; приподнял его от земли на уровень своих глаз и прижмякнул к стене.

— Отпустите, отпусти… Как вы смеете! Кто вы такой! Я все равно дознаюсь, кто вы такой…

По стене что-то сползло. Степан отпустил собеседника. Коршак вышел к ним.

Доцент дрожащими руками запахивал куртку — «молния» на ней распустилась, роскошный — под самый подбородок воротник свитера опал, как переспелый. Степан, тяжело дыша, ковырял пальцами в смятой пачке «Севера». Табак и лохмотья папирос падали на землю.