Майским утром по улице Рыкова шел молодой человек. Шнурованные американские ботинки взбивали пыль, шляпа сбилась на затылок. Проходя мимо ворот Кротовой, человек опустил что-то в почтовый ящик и зашагал дальше.

Около шести вечера по улице Рыкова проезжал велосипедист. У ворот бабки Пелагеи он остановился и принялся осматривать заднее колесо. Вдруг, быстрым движением, человек открыл створку почтового ящика и поймал маленький бумажный пакетик. Сунув записку в карман, велосипедист оглядел пустынную улицу и покатил восвояси.

Весь пиломатериал был доставлен на завод к семи часам вечера. Андрей подписал наряды возчикам и распустил своих усталых рабочих.

Трудный день был закончен. Он мечтал о горячей ванне и Полине. Вытащив заветную бумажку, Андрей снял трубку и попросил набрать номер.

– Слушаю вас! – ответил знакомый голос. – Рябинин?.. Ах да, мой утренний кавалер, любитель французского… Увидеться вечером?.. Что ж, давайте попробуем, только ненадолго… Встретимся у ворот Центрального парка в девять. Вас устроит?.. Тогда до встречи!

Солнце уже садилось, когда в кабинет директора завода зашел секретарь партячейки Михеев. Отказавшись от трофимовского чая, он приступил к делу:

– Объясни, Николай Николаич, что творится?

– Ты о чем, Алексей Степаныч? – улыбнулся Трофимов.

– О выходке Рябинина! – округлил глаза Михеев. – Стрельба в порту! Ячменев написал в губком! Сам товарищ Луцкий будет в понедельник разбирать вопрос на бюро.

Трофимов посерьезнел:

– Ты, Степаныч, с ним познакомился?

– С кем?

– С Рябининым.

– Не имел возможности, – отмахнулся Михеев.

– Вот видишь… Рябинин – малый геройский, честный. Он мне дал подробнейший отчет об инциденте. Давненько я приглядывался к Невзорову, не доверял. А тут появился новый человек, зыркнул свежим глазом и все уразумел! Разогнал шкурников – правильно! Я уже звонил Луцкому, думаю, решим вопрос… Стрелять, конечно, не надо было, но… – директор развел руками.

Партсекретарь молчал, насупившись. Трофимов порылся в ящике стола, достал исписанные листы, бросил Михееву:

– Вот его объяснения, прочти. И еще: не смейте мне парня трогать! У меня таких кадров – по пальцам пересчитать. Кстати, вам завтра с Рябининым в губком ехать, зал для партконференции обустраивать, вот и познакомитесь!

Вечером в губернском театре давали спектакль. Съезжалась празднично одетая публика. Были здесь и нэпманы с любовницами и чиновные большевики с женами, просвещенные комсомольцы и всяческая непролетарская молодежь. Там и сям мелькали сюртучные старички непонятного сословия и прогуливались вызывающе раскрашенные старухи в пронафталиненных гардеробах.

Давали «Бесприданницу», любимую пьесу труппы и заместителя полномочного представителя ОГПУ[6] Черногорова. Именно его приезда и ожидал на крыльце директор театра Дудиков. «Зампред», как именовался для краткости Черногоров, никогда не опаздывал – обычно он прибывал за полчаса до начала представления. Вот и сегодня, ровно в половине восьмого, к театральному подъезду подкатил черный лимузин. Дудиков бросился открывать дверцу машины. Выйдя из автомобиля, Черногоров чуть-чуть поморщился (он не любил подобострастия), так, чтобы не заметили уличные зеваки, но и так, чтобы обратил внимание подхалим Дудиков. Вместе с Черногоровым прибыли его приближенные – чины территориального и губернского ГПУ. По случаю выхода в свет вся компания облачилась в цивильное платье и напоминала группу заезжих буржуазных дипломатов. Женщин среди чекистов не было – с любовницами показываться строго воспрещалось, а выход в общественные места жен допускался только по особому распоряжению зампреда.

Черногоров заметно выделялся среди своих более молодых соратников. Ему исполнилось сорок шесть, он был высок и подтянут, словно готовая к броску борзая, лицо имел правильное и красиво очерченное. Особенно же привлекали глаза – темные, горящие светом огромной жизненной силы. Наверное, в годы невинной молодости такие глаза искренне плачут даже над мелкими бедами окружающих; позднее – стремительно влюбляют в себя девушек; а в зрелую пору обладатель подобных глаз может легко уничтожить одним только взглядом.

Независимо от официальной иерархии Черногоров был вторым человеком в губернии и уж безусловно первым в местном ГПУ. Члены бюро губкома опасались Черногорова, а над товарищем Медведем, полпредом ОГПУ и своим начальником, он имел непонятную мистическую власть. В народе работников его ведомства называли «черногорцами», что лишний раз доказывало, кто хозяин в особняке чекистов.

Черногоров слыл покровителем губернского драматического театра. Труппа и околотеатральная братия его боготворили. Правда, ореолу Черногорова-театрала немного повредила нелепая история с Осипом Вернером.

Актер Вернер, весельчак, жуир и скандалист, пописывал эпиграммы. Иногда их даже печатали в партийной прессе. Но однажды толстяк Вернер перебрал.

К славному пятилетию Октября труппа презентовала спектакль «Выбор», крикливый панегирик, созданный местным автором Паськовым. После программы был традиционный банкет с губернскими вождями во главе стола. Пьяный Вернер зачитал четверостишие в честь «покровителя искусств товарища Черногорова»:

Здравица вызвала напряженную паузу, и только смех и аплодисменты Луцкого спасли положение. «Выходит, товарищ Черногоров у нас – кровожадный жрец искусства!» – смеялся секретарь губкома.

Черногорову эпиграмма не понравилась. Он натянуто поблагодарил автора и добела стиснул губы.

А утром Вернер исчез! Не было его два дня. Коллеги звонили на квартиру любовницам, проходили рейдами злачные места. На третий день Вернер появился – бледный и молчаливый. О причине своего отсутствия он не распространялся и вообще стал с тех пор каким-то тусклым. Поговаривали, будто «черногорцы» увезли Вернера и объяснили ему в привычной и доходчивой форме азы субординации и приличий.

Как только дали третий звонок, у театрального подъезда остановилась пролетка с поднятым верхом. Ее пассажир не торопился к началу спектакля – напротив, покуривал папиросу, развалясь на сиденье. Красный огонек выхватывал из темноты жесткое, испещренное морщинами лицо и острые глаза под полуприкрытыми веками. Приглядевшись повнимательнее, можно было заметить, что он высок и худощав, но крепок телом, как бывает у людей, обделенных в строении природой, но закаленных жизненными трудностями. Курил он, не вынимая папиросы изо рта, держа руки в карманах темно-синего пиджака.

На вид пассажиру было не меньше сорока, хотя на самом деле – пятью годами меньше. Ежели бы, сумасшедшим велением судьбы, проходил мимо сыскной агент Величко, служивший при царе-батюшке в Петербургском уголовном розыске, старик с удивлением признал бы в пассажире пролетки Федьку Фролова – известного грабежами питерских магазинов в 1911 году, пойманного упорным Величко и сосланного на каторгу.

Папиросный пепел вторично упал на дорогой костюм, когда в пролетку прыгнул маленький человечек. Дремавший извозчик встрепенулся, подобрал поводья и щелкнул кнутом. Пролетка понеслась в сторону слободы.

С минуту пассажиры молчали, затем маленький человечек сказал:

– Маляву вашу получили. Че звал-то, Фрол?

Он был молод и глуповат на вид, говорил быстро, глядя в сторону. Федька выплюнул окурок на дорогу и ответил:

– Передай Осадчему: Гимназист недоволен делом с лабазом. Нагадили вы там, что фраера[7] , а дать апияк нам хотите [8]. Придется ответ держать.