В горнице за длинным столом гуляли налетчики. Кое-кто резался в картишки, кто-то терзал тальянку. Осадчий молча сидел во главе стола. Гнутый подносил закуски, когда дверь открылась и вошел неизвестный в гимназической фуражке. Сидевшие застыли в недоумении.

– Ты мне влику хотел устроить? – обратился Гимназист к Осадчему.– Что ж, только это будет последнее, что ты видел.

Из-за его спины высунулось тупое рыло «льюиса», и тишину разрезала пулеметная очередь.

Когда вылетел последний патрон, Гимназист скомандовал:

– Довольно! Кончайте подранков.

В горницу ввалились Фрол и Никита с пистолетами на изготовку. Они подходили к распростертым на полу, столе и скамьях жиганам, пинали тела ногами, проверяя, живы ли они. Добивать пришлось немногих – Геня стрелял метко, сказывалась хорошая школа батьки Махно. Пристрелив корчившегося на полу мальчишку лет шестнадцати, Фрол прошел на «хозяйскую» половину.

Тем временем Гимназист нашел Осадчего. Он лежал в луже крови, пули пробили ему легкие. Жизнь оставляла Осадчего, глаза мутились. Гимназист встал над ним.

– Славы моей захотел? Так подыхай и знай, собака: ты теперь и есть Гимназист! – он снял свою фуражку и бросил ее в кровь Осадчего.

Умирающий попытался что-то сказать, но кровавая пена потекла у него изо рта, он захрипел. Гимназист поднял револьвер и, прицелившись, пригвоздил голову Осадчего к полу точным выстрелом в лоб.

Появился Фрол.

– Бабы проснулись. Что с ними? – спросил он атамана.

– Пусть живут. Они ничего не видели.

Налетчики вышли из дома. Из темноты возник Яшка.

– Никто не продерлил [51], – выдохнул он.

– Добро, – кивнул Гимназист, – котумаем [52] отсюда.

Полина пыталась заснуть, но не могла. Воспоминания минувшего дня не выходили из головы. «Интересный парень Андрей, – говорит, прежде подумавши, выдержан, образован. Видно, семья хоть и мещанская, но за воспитанием сына следили».

Она всегда была немного капризной, а оттого избирательной в знакомствах. Воспитываясь у бабушки в Петербурге, Полина ощущала холодок обеспеченных буржуазных девочек. Приятельницы шушукались о неблагонадежности ее матери и неизвестном отце-каторжанине. Разговоры доходили до ушей Полины и отталкивали от подруг. Ее приятелями стали дворовые мальчишки, представлявшие различные сословия петербургской улицы. А в эмиграции Полина обрела других друзей – детей таких же, как и она, политэмигрантов.

Возвращение в Россию в марте 1917-го было для восемнадцатилетней девушки большим потрясением. Столица гудела, как раскаленный котел: поэты – властители дум – выступали на митингах, горожане упивались долгожданной свободой… Петербуржцы, пожалуй, первыми поняли, что революция – «гулящая девка на шальной груди солдата», девка вечно пьяная, немытая и крайне бестолковая. Несмотря на это, она, словно чума, заражала своим опьянением многотысячные толпы.

Полина тоже жила революцией. Как и вся страна, она с энтузиазмом восприняла происходящие перемены. Она работала в народном училище, учила детей и взрослых грамоте. Личное отходило на второй план – однажды мама даже упрекнула Полину в том, что у нее ужасные, обломанные ногти и давно не мытые волосы…

«Товарищ Полина» начала охладевать к революции с ноября семнадцатого, сразу после большевистского переворота. Как-то утром она пришла в свой класс и обнаружила дикий разгром: исчезла почти вся мебель и даже двери, портреты русских писателей валялись без рам и стекол, пол был затоптан грязными сапогами. Оказалось, ее взрослые ученики провели «национализацию» – прихватили кто что хотел. Полина собрала класс и потребовала объяснений. Пролетарии не поняли ее претензий – ведь свершилась революция, все имущество перешло в руки трудящихся, а значит, каждый имел право на кусок общественного добра!

Она ушла раздраженной и потерянной, долго не возвращалась к работе. «Народу буду служить, но от „общественных“ нагрузок меня увольте, – объявила Полина отцу. – Общаться с распоясавшимися хозяевами республики я бы хотела как можно меньше». Она стала готовиться к поступлению в университет, завела знакомства вне революционной среды.

Первое сильное чувство Полины зародилось зимой восемнадцатого. Звали его Сережей, и был он молоденьким инженером-механиком. Сережа сочувствовал эсерам, но позже стал большевиком. Их любовь росла и развивалась под знаменем суровой борьбы Советской власти за выживание. Было в их чувстве что-то трагическое, надрывное и ускользающее, словно песок из пальцев. Они торопились любить, любить, невзирая на нетопленые темные квартиры, голодный желудок, компенсировать недостатки быта страстью.

Сережа приходил вечерами, когда бабушка и дедушка Полины отправлялись на покой. Они сидели в дальней комнате, жгли дрова в железной печке, читали стихи и занимались любовью на жестком топчане под ворохом шуб и теплых капотов. А еще они мечтали: Сережа, куривший у «буржуйки» в чем мать родила, и Полина – на топчане, в накинутом на плечи пальто. Их глаза светились, были они далеко от холодной комнаты, от ночных выстрелов и неизвестности завтрашнего дня… Но вот и Сережу забрала война. Его мобилизовали в девятнадцатом. Полина писала письма, зная, что они не дойдут, но все же писала их, упрямо и педантично.

Он вернулся живой и невредимый, чтобы погибнуть в 1921-м от руки крестьянина во время антоновского мятежа.

Сережу схоронили, и Полина уехала из Петрограда, – отца уже год как назначили на должность в его родной город, и Полина присоединилась к семье.

Прошло время, и боль утраты зарубцевалась. Она стала появляться в театре, завела новые знакомства. Появился и мужчина, но их отношения не сложились, и Полине было больно и неприятно вспоминать об этом.

И вдруг в ее жизнь вошел Андрей! Знакомство состоялось подобно лихой кавалерийской атаке, но Полине это было приятно. «Только будет ли он терпеть мою взбалмошность?» – волновалась она. Пожалуй, никому кроме отца не удавалось по-настоящему обуздать ее капризное самолюбие. Полина любила порывистость, прелесть сиюминутного инстинкта, необработанного и, как ей казалось, кристально чистого. Ей не перечили. Да и кому? Бабушка и дед обреченно влюблены в единственную внучку, мама тихо любит и неслышно болеет, а папе часто не до нее. Остальные либо стоически выносят ее прихоти, либо боятся (ее и папу).

«А все-таки Андрей хитрющий! Он не перечит, однако свое берет „тихой сапой“, твердо и уверенно. Жуть, как приятно! Любопытно, когда и как он осмелится меня поцеловать? Нужно придумать что-либо остроумное и каверзное на этот счет». Полина начала было подыскивать в голове варианты, но сладкий обезоруживающий сон уже обволакивал ее.

Ранним воскресным утром 11 мая зампреда ОГПУ Черногорова срочно вызвали на службу. По сонным улицам стремительно промчался его черный лимузин.

На рабочем столе Черногорова ожидали сводки и отчеты – он бегло просмотрел их. Суть дела ему уже изложил начгубугрозыска Шаповалов. Еще в машине зампред распорядился передать дело о расстреле на хуторе Варвары Шишкиной из ведения угрозыска – ОГПУ.

Давненько такого не происходило! Последний случай крупных кровавых столкновений в бандитской среде был в 1921 году. С тех пор стояла относительная тишина. А тут – одиннадцать трупов! Десять застрелены из пулемета, один профессионально зарезан.

Черногоров поглядел в отчет оперуполномоченного Кравченко: «…Наличие гимназической фуражки на месте преступления позволяет судить о конце известной банды Гимназиста, разыскиваемой губугро с 1922 года…» Черногоров усмехнулся: «Как им Гимназист задачу-то упростил! Свистуны из уголовки и обрадовались дело списать». Он читал дальше: «Можно с уверенностью сказать, что Осадчий С. (он же Кривоногов С.Н.) и являлся налетчиком, известным в городе и криминальной среде как Гимназист».