«Отморозки» и «Выбор героя» – случай особый, потому что литературный вдвойне. Пьесы написаны по следам романов: «Отморозки» – по нашумевшему «Саньке» Захара Прилепина, «Выбор героя» – по культовому «Источнику» Айн Рэнд.
Оба романа то, что называется идейные: с предустановленной оценкой автора, с преобладанием рассуждений над действием, позиции над характерами. Но Серебренникову парадоксально удалось театральными средствами победить идейную вязкость слов. Убрав эстетически лишнее в романе, он остановил выбор на самых сильных, не требующих монологов сценах, переложил идеологию на язык музыки. Идеологические выкладки романа в спектакле обрывочны и эмоциональны, как сбившееся дыхание. И в напряженной ситуации готовящегося убийства, когда герой почти уже решается переступить через себя, чтобы стать идеальным солдатом партии, роман слишком дает почувствовать литературную генеалогию сцены, а спектакль – только бьющуюся в тисках революции человечность.
Условную образность «Выбора героя» иные участники дискуссии пытались списать на картонность персонажей Айн Рэнд, которых представший пред судом герой-режиссер считает своими вдохновителями. Однако роман разрабатывает философию творчества в живых образах, тогда как пьеса мельчит конфликт. Кажется, Симонов напрасно подключился к мощной энергетике американской артистической библии – без отсылок к чужим литературным схемам у него вышла бы крепкая производственная драма о государственной политике в области кино или трагифарс об актуальном запрете на мысли. Пресловутый «эгоизм» архитектора Говарда Рорка в романе Айн Рэнд – намеренно парадоксальное обозначение его полной самоотдачи творчеству. «Эгоизм» режиссера Денисова выглядит прохладнее и привычней, как самодостаточность обывателя. Рорка рвет судьба, как белый парус в бурю, – на режиссера Денисова оппоненты нападают с детскими репликами вроде «система сама правила придумывает». Неслучайно актера, исполнявшего главную роль, зрители обошли вниманием – голосуя цветами за его более выразительных оппонентов.
Условный, публицистичный, прямой, как бегущая строка, политический театр пока не вполне уверен в своей эстетической тактике. Зато довольно твердо отвечает запросу общества на определение героя.
Этот белый протест все смешал, как блоковская вьюга. Кто герой, кто жертва, а кто тут без дураков «просто гуляет»? В пору спорить об интеллигенте в белом венчике, предводительствующем очередную напряженно-мирную прогулку.
Голодающий Удальцов – жертва, Ксения Собчак, поддержавшая «оккупаевцев» пирожками из ресторана, – герой. Девушка под дождем залезла на памятник Абаю и поет про стены, которые «рухнут», старинная песня повстанцев захватывает, девушка худая и уже почти вымокла, ее жалко, я не знаю ее имени. Когда Сергей Шаргунов пришел на Арбат, об этом сразу написали в группе «народ против»: он – герой.
Дошло до того, что в колонке для «Московских новостей» – газеты, сейчас активно занятой поисками новой интеллигенции, – критик Евгения Вежлян задумалась, имеет ли она право «вот так сидеть и писать», пока «ОМОН громит мои любимые кафе и “зачищает” мой город?». И пришла к выводу, что, поскольку новая интеллигенция борется за права каждого, она борется в том числе и «за свободу отказа от этой борьбы. Поэтому я сегодня никуда не пойду. И это ровным счетом ничего не означает».
Новый интеллигент – и статьи единодушных авторов «Московских новостей» это дают понять – парадоксально рассчитывает поменять Россию, занимаясь любимым делом. Сказывается городское увлечение духовными практиками, привычка к информационной проницаемости, мгновенной самоорганизации значительных групп пользователей в Сети, наконец, горизонтальная идеология общества без границ, в котором переход из одного состояния в другое разрешен и безболезнен. Перемены ожидаются цифровым обществом как воплощение коллективной фантазии, развиртуализация сна.
Вот и Эдуард Бояков утверждает, что «политика – следствие того, что происходит в эстетике, в символическом мире, в душе».
Однако граница, стык «аналогового» и «цифрового» протеста опасно чувствуются. Например, на первом «марше миллионов», куда, как выразился кто-то из толпы, «ходить – идиотизм, и не ходить – предательство». А все из-за споров о том, пора ли оппозиции стоять до конца, до палаток на Манежной, до подступов к Кремлю.
«Здесь хорошо!» – девиз цифрового протеста, так активисты зазывали в мае людей на «народные гулянья». «Тебя посадят», – напутствуют отправляющегося на задание товарища прилепинские «отморозки».
Мысль о том, что перемены должны быть оплачены, не отпускает зрителя политического театра. Придется ли платить всей жизнью, как в «Отморозках», крушением иллюзий, как в «Жаре», или любимым делом, как в «Выборе героя»?
Одно зрителю ясно: политический театр нельзя просто смотреть. Дождешься еще, что на обломках самовластья напишут:
«Здесь могла бы быть ваша пенка».
Антимонополия[64]
Карты и фишки театрального активизма
Главным предметом театральной критики сегодня сделалось кресло. Обыкновенное зрительское, с которого рассевшегося согласно билету человека удалось согнать. «Спектакли-квесты» – по происхождению британские, как и десятилетием ранее перевернувшая российский театральный мир документальная драма – стремительно врастают не только в пространства традиционных и новых площадок, но, что важнее, в отечественную культурную память. Недаром два наиболее решительных опыта постановки в жанре «квеста» – или «бродилки», как иногда предпочитают перевести, – опираются на тексты братьев Стругацких.
Эксперты уже договорились классифицировать новое явление в две колонки: когда водят и когда бродят. То есть когда странствием зрителя по ставшими вдруг доступными закулисным, подсобным и вовсе смежным с театром помещениям, куда распространилось сценическое действо, все-таки управляет замысел постановщика и когда вместо живого проводника зрителю достается разве что карта происходящего, разглядывая которую в полумраке, а то и просто наугад он гонится за театральным событием.
Само определение «променад»-театра, как еще его называют, пока не закрепилось за однозначно понятым явлением. Так, режиссер одного из десяти «лучших спектаклей-квестов», выбранных сайтом «Афиша – Воздух», открещивается от модного тэга: «Вдруг явился какой-то расползшийся, разжиревший тренд. Можно подумать, раньше не было спектаклей, которые игрались по углам и зрителей туда-сюда водили».
Разлучение зада с креслом в самом деле не составило бы тренда, если бы не его перекличка с направлением социальным, тоже побуждающим людей отрываться «от диванов и фейсбуков» и «выходить». Поиск новой модели театра вписался в процесс опробования новой модели общества – и в этом совпадении трудно не усмотреть отечественную специфику «променад»-шоу.
«Норманск», в размахе пяти этажей театрального Центра имени Мейерхольда и силами более полусотни актеров воссоздающий атмосферу города, откуда однажды ушли все дети, легко принять за дорогостоящую ролевую игру, в которой зрителям отведено положение немых статистов. На входе в оживший предметный мир фантастической повести Стругацких «Гадкие лебеди» нам выдают шляпы с москитными сетками – простой прием, позволяющий мгновенно включить гостей в игровое поле и в то же время обеспечить каждому, кто передвигается по «городу» с открытым лицом, право беспрепятственного прохода, пробегания, проползания, пролезания и прокрикивания через аморфный рой соглядатаев в забралах.
«Норманск» похож и на интерактивно устроенное кино, где дозволяется укрупнить план, замерев, например, у стены, обклеенной тетрадями и учебными пособиями вундеркиндов, или заглянуть за кадр, проследив взглядом за сереньким человечком с портфелем, подстроившим захват одного из прокаженных интеллектуалов – «мокрецов», или перемотать запись, подоспев к повтору ключевой сцены встречи знаменитого писателя Банева с не по годам сознательными школьниками.