Хотя жанр променад-спектакля вырос из экспериментов с театральным пространством, расширяемым и отодвигаемым за пределы сцены, скоро чувствуешь, что счет в эксперименте идет не на метры, а на минуты. Спектакль-квест разрушает условность художественного времени, рассыпает удобно уложенный порядок событий, ставя зрителя перед рисками времени реального: что-то упустить, с кем-то слишком задержаться, явиться рано или опоздать, застрять там, где ничего не меняется, и мучительно мчаться на громкие голоса за стеной, подозревая, что историю делают там, где скученней и громче, и, может быть, обмануться в своем подозрении, и пожалеть, что не остался в каком-нибудь проходном коридорчике наедине с собой, вдали от неумолимо свершающегося сюжета.

Событие смещается, обнаруживаясь там, где не было задумано. Одним из главных открытий «Норманска» для меня стало понимание, что нельзя в полной мере оценить этот новый опыт, гоняясь за ключевыми, еще по повести знакомыми диалогами. В променад-театре путь зрителя проходит мимо высказывания. Реплики в «Норманске» – пережиток традиционной постановки, и, поспевая к началу декламации, ты всего лишь топчешься на высветленном авторами пятачке. Тогда как главное новшество тут – задержаться в местах литературного умолчания, в полутьме событий, не описанных текстом, а потому как бы не важных, не бывших. Максимальная иллюзия присутствия создается именно тем, что спектакль уравнивает ключевое и проходное, высказанное и утаенное, просмотренное и выпущенное из внимания: здесь всё, как в жизни, потому что не прекращает быть, когда зритель отвернулся.

Самое глубокое погружение – это задержаться на лестничном пролете, откуда уже схлынула, погнавшись за взвинченной героиней, публика, и куда еще не дополз неспешно и методично корячащийся на ступенях «мокрец». И ведь понятно, что театр, а жуть берет. Берет оттого, что знаешь: он не изменит своей траектории, проложенной через точку, где стоишь, независимо от того, останешься ли ты или, не выдержав, сойдешь. Не в пример сбежавшей взвинченной героине, он двигается не для того, чтобы, как выразился режиссер другого готовящегося квеста, «управлять… вниманием людей». Он ползет не потому, что ты смотришь. А значит, это уже не совсем театр, а событие самодостаточное и потому-то ощущаемое живым.

Но тогда и вся эта навороченная театральная реконструкция приобретает цель, выходящую за рамки зрелища. Здесь не показывают, здесь – воздействуют и возлагают на гостя куда большую ответственность за то, что ему доведется пережить, чем в обычном зрительском зале. В «Норманске» публике вмешиваться в ход действия запрещено, однако первоначальный замысел спектакля предполагал углубленный интерактив: по свидетельству продюсера проекта, создателей прежде всего привлекла идея альтернативного города, куда бы зрителей пропускали не иначе как через каскад психологических испытаний.

Променад-спектакль отменяет монополию театра на высказывание. Не транслирует, а создает условия для реагирования. Тем самым обостряя вопрос о «зоне ответственности театра перед обществом», определить которую призывает Павел Руднев в «ЧасКоре».

Вопрос этот поднят на фоне развернутой театральными экспертами публичной дискуссии о новой культурной политике – по их мнению, идущей вразрез с работой искусства по осмыслению современности. «Мир решает возникшие проблемы, поднимается на новую цивилизационную ступень и тут же сталкивается с новыми проблемами, еще более сложными. И в этом изменчивом мире искусству тоже приходится быть изменчивым. Ему все время надо соответствовать новым вызовам времени. Не следовать какому-то уже известному коду, а бесконечно искать новый код. Не обживать привычные территории, а вторгаться на новые, прежде заповедные», – пишет Марина Давыдова в «Colta.ru». Именно театр предлагает себя в качестве площадки испытания, отзеркаливая общество, в котором выгоднее нового не пробовать, инициативу отложить.

Вот и Стругацкие в постановке Юрия Квятковского – повод нащупать точки необратимости: пространство обреченного на гуманитарную катастрофу города реконструируется с целью понять, в самом ли деле оно заслуживало того, чтобы всё новое и прогрессивное его однажды оставило. Чтобы в нем никогда не случилось будущего. И тут фантастический Норманск смыкается с реальной Россией.

Обозреватели в блогах уже обкатывают креативное название спектакля (изначально город задумывали обозначить как Мурманск, но потом от такой конкретизации отказались) – Норманск назначают столицей российской антиутопии вместо архаичного Глупова. В рецензиях спрямляют трактовку, оценивая действо как «реквием по гражданскому обществу».

Антимонопольный тренд в театре и вправду может оказаться резервацией идей гражданской инициативы. Единственной сферой общественной жизни, где поставлена под сомнение ценность исключительного права на высказывание.

Променад-пробы в таком случае – всего лишь часть этого большого направления. Удачи и упущения «Норманска» виднее в сопоставлении с другой недавней премьерой ЦиМа – лекции о правах, разыгранной по мотивам кэрролловских сказок.

«Алиса и государство» тоже задумывалась как интерактив. Что-то вроде инструкции для граждан по взаимодействию с учреждениями. В какой-то момент, однако, драматургу Саше Денисовой – как и авторам «Норманска» – пришла в голову ассоциация с классическим текстом. «Алиса» Кэрролла выполняет для странствующего по правовым туманностям зрителя роль карты – разметки игрового поля. В лучших традициях актуального театра, делающего жест из ничего, режиссер Алексей Жеребцов воссоздал атмосферу сонного нонсенса из танцев-неваляшек, силуэтов теней, пары кроличьих масок и передвижной тумбы, пригодной для десятка функций от столика под чаепитие до «службы одного окна».

Полупустая сцена и многоговорение – такое сочетание в пору визуального бума может и отпугнуть. Тем более по контрасту с «Норманском», где каждый квадратный метр сценического покрытия светится и шуршит. А все-таки спектакль-лекция убеждает: умение театра втягивать в дискуссию не этажами меряется.

Один добросовестный критик уже сочла нужным возразить: мол, «понимания про счетчики» после просмотра у зрителя не прибавляется. Как и в случае с «Норманском», трактовка слишком спрямлена. Замысел «Алисы и государства» куда гибче: пусть это познавательный театр и тут кусками цитируют экономиста Аузана, все-таки действо ориентировано не на изложение фактов, а на инсайт. Недаром исполнительница заглавной роли Инна Сухорецкая в интервью сыплет выражениями типа «путь», который бы «мы» – со зрителями – «прошли вместе».

Про ее героиню любят писать, что отличница, что упала в обморок на экзамене и вот вынуждена на протяжении спектакля отвечать на вопросы о государстве и праве. Все так – по программке, но ведь недаром спектакль создан в аллегорическом ключе. Кэрролловский образный мир задает структуру для понимания того иррационального, не осознаваемого и потому не выразимого на языке терминов и законов, что мешает отладить взаимодействие россиян с властями от ЖЭКа до Кремля. Провалившуюся в беспамятство, как в кроличью нору, отличницу Алису окружают персонажи российского социально-политического морока – творцы мистифицированной государственности. И хотя бабушки с цветочными именами говорят о счетчиках воды и электрическом напряжении, депутат Госдумы рассказывает о модернизации в разных сферах общественной жизни, а креативщики за чаем привычно обсуждают протестные и творческие акции, в их достоверных, не раз нами слышанных выражениях промигивают кроличьи уши абсурда. Драматург Саша Денисова очень точно улавливает это речевое искажение, переход от привычного изъяснения к колдовскому заговору. Представители общественных сил России потому так ловко вписываются в игровое сказочное поле, что повязаны ложной, магической договоренностью, которую прояснение понятий, прав и законов разрушит. И язык их общественных отношений всякой рационализации сопротивляется: «сферы!» – камлает депутат-«единорог» и разводит шарообразно руками, «напряжение под потребителем падает…» – наборматывает Роза Наумовна Маргарите Семеновне, «прекрасный режиссер ставит прекрасные спектакли» – баюкает друзей дремотная активистка Соня. И вот из шершавого, ничем не примечательного вербатима, из подслушанных обрывков повседневности вырастает переливчатая, мыльно скользкая иллюзия, через которую персонажи наблюдают причудливые формы госуслуг.