Соотношение сил в этой полемике не очевидно. Вроде бы Улицкая пишет от имени поверженных, о том, что скрыто, а Данилкин следует за официальной трактовкой и расследует то, что и без него на виду. На самом деле все наоборот. Данилкин и в интервью с писательницей, и в повествовании о советском космонавте распален – Улицкая и в ответах критику, и в романе спокойна: ей, в отличие от него, ничего не приходится доказывать. Диссидентская, «теневая» история СССР после его распада взяла реванш у абсолютистской, «солнечной». А приоритет частной жизни над государственными интересами сегодня – доминирующая общественная идея.

Отталкивание от прошлого стало для нового государства таким же «моральным оправданием», каким, по выражению Данилкина, был полет Гагарина – для государства советского.

Улицкая вовремя, да и в удобном месте закончила роман: Америка, 96-й, смерть Бродского. Перенеси она героев в Россию, в тот же час, – книгу пришлось бы начинать заново. И рассказывала бы она о перерождении понятий: в новом обществе роль инакомыслящих примерили на себя государственники, а диссидентству отвели нишу устаревшей и непродуктивной идеологии.

Вслед за безобидным романом Улицкой появились сочинения позлее. Роман-анекдот Всеволода Бенигсена «ВИТЧ» о диссидентах, упрятанных в закрытый город и не пожелавших выйти на свободу даже после смены режима. Фантастическая утопия «Коммунизм» Олега Лукошина, который – после успеха своего романа «Капитализм», добравшегося до финальных списков премии «Национальный бестселлер», – попытался закрепить статус скандального писателя произведением о человеке антидиссидентского типа: последовательно, с оружием в руках, отстоявшего свое право быть живой иллюстрацией советской пропаганды.

Фигура диссидента полегчала – образ государственника приосанился и потеплел.

Самый жалкий из антагонистов в романе Лукошина – профессор, сбежавший в капиталистическую Россию из параллельного пространства, где сохранился Советский Союз: персонаж с подчеркнуто шаблонной речью, как будто и впрямь засланный в Россию порочить коммунистический строй. Не удивительно, что главный герой избирает иную модель для подражания и, эмигрировав в параллельный мир, с отличием оканчивает Высшую школу КГБ.

Карикатурные диссиденты Бенигсена смотрятся несмышленышами рядом с приставленным к ним майором Кручининым. Автор максимально смягчает образ, показывая, что майор воздействует на подопечных силой убеждения, а не угрозами. И даже делает его немного сродни узникам, подчеркнув, что и он «был шестидесятником со всеми вытекающими: наивным, беззубым, прямодушным».

Литературную полемику года венчает игривый рассказ Александра Селина «Женское счастье», опубликованный в «пляжном» выпуске журнала «Сноб» (2011, № 7–8). История долгого и триумфального ухаживания «полковника безопасности» за опальной художницей как будто и нас заставляет полюбить людей силы.

Поиск источника силы во многом объясняет мелкую мстительность Данилкина в отношении «Сахарова и Солженицына, Синявского и Горбаневской». В интервью 2010 года сайту «Рабкор. ру» он подчеркивает, что не интересуется «альтернативой» – в отличие от «Проекта-для-всех». Модель гражданского поведения, которую показала Улицкая в романе «Зеленый шатер», сегодня представляется бесперспективной: касается слишком малых дел. «Диссидентское движение было прежде всего нравственным, вовсе не политическим», и направлено было «вовнутрь, на изменение самого себя», – восстанавливает историческую действительность Наталья Червинская на «OpenSpace.ru». Но тот факт, что – ее словами – «люди пытались жить нормальной жизнью в ненормальном обществе» и «эта борьба и расшатала в конце концов систему», больше не является образцом исторического действия.

«Нормальная жизнь», движение «вовнутрь» превратились из политического творчества в рутину. Частная жизнь, право на которую для Улицкой неразрывно связано с идеалом свободы, стала ассоциироваться с историческим тупиком, советским застоем. Данилкин называет «смехотворными» свои былые «надежды на то, что если “нормальные люди” будут честно выполнять свою работу, не участвовать в коррупции и спокойно заниматься зарабатыванием денег, то Москва превратится в такой второй Лондон, своего рода Иерусалим для буржуазии, “место-где-приятно-жить” и прочая пошлятина». А слова полуанонимной читательницы «Газеты. ру», вывесившей на этом сайте «Девять причин, по которым я уезжаю из России»: «Со своей стороны я, кажется, сделала всё, моя часть договора выполнена. А где та часть, которую должно обеспечивать государство? Я не вижу», – буквально совпали с высказыванием из давней статьи Захара Прилепина: «Я сделал все малые дела: вкрутил лампочку в подъезде, заплатил налоги, поднял демографическую ситуацию, дал работу нескольким людям вокруг меня. И что? И где результаты в моей большой Родине?»

Государственники выглядят новыми диссидентствующими, поскольку критикуют установившийся социальный порядок. К тому же очевидно, что именно они являются носителями идеализма, образцы которого, кажется, остались в советском прошлом. Когда критик Станислав Львовский в дискуссии на «OpenSpace.ru», посвященной статусу диссидентов в нынешнем общественном сознании, обличает восторжествовавший «цинизм»: «Такое состояние общества, при котором любая искренняя деятельность <…> подвергается сомнению; любая искренность, любое утверждение о том, что некто делает нечто по убеждениям, тоже подвергается сомнению», – в идеалистическую оппозицию оказываются записаны не только бывшие диссиденты, но и нынешние государственники.

Автор новой биографии Юрия Гагарина бредит мессианством, как русские философы накануне революции, – и готовит для действующего правительства бизнес-план. Космос привлекает Данилкина как один из проектов, удовлетворяющих «исторические интересы» общества: через погибшего десятилетия назад Гагарина он парадоксально рассчитывает подключиться к будущему. Недаром то и дело оговаривает, что прорыв в космос – не местный и не только советский, а общечеловеческий и потому до сих пор актуальный проект.

Можно с пеной у рта оспаривать громкие заявления Данилкина вроде тех, что «космос – это главный в истории проект человечества», а полет Гагарина – прямое доказательство «способности русского народа приближаться к Божьему замыслу». Но можно ли, вслед за автором, не уважать тот факт, что Гагарин стал «идеальным продуктом советской образовательной системы»: такой, где дефицит «компенсировался государственной поддержкой», а «суровость условий» – «коллективизимом», где государство считало рентабельным содержать сеть аэроклубов по всей стране, а «взамен получало корпус летчиков-истребителей»? Данилкин колет глаза чиновникам, которым досталась не нищая, послевоенная эпоха, а время, «когда нефть стоит 100 долларов за баррель»: почему они, в отличие от исторических предшественников, намерены отказать студентам в материальной помощи? И насмехается над медийными побрякушками современников: мол, Гагарин на обложку журнала «Тайм» сумел попасть из люберецкого лицея.

«Самый пошлый из всех возможных», – аттестует Данилкин «образ будущего», который предлагает капитализм. Потому что, мол, в этом будущем не предусмотрен риск во имя мечты. Мораль «Юрия Гагарина» сродни духу юношеского приключенческого романа. Разжевывая обстоятельства попадания Гагарина «в капсулу на верхушке гигантской ракеты», Данилкин выдвигает один за другим аргументы против современного «цинизма» и рассчитывает зазвать читателя повыше ресторанов и рейтингов в социальной сети.

Казалось бы, ближайшими литературными соратниками Данилкина должны быть названы Всеволод Бенигсен, высмеявший диссидентскую психологию, и Олег Лукошин, спроектировавший гипсовую модель фантастически сохранившегося Союза. Но оба отражения кривые – и в стилистическом, и в идейном смысле.

После вдохновенной биографии «Юрий Гагарин», автор которой так убежден в высшей социальной и моральной значимости своего героя, советская утопия без космического проекта кажется нелепостью. В «Коммунизме» Лукошина имя Гагарина мелькает однажды – и в разговоре не о космосе, а о диктатуре.