Вдруг, его разыгравшуюся мысль прервало новое шевеление за углом дома. Оттуда снова вылезла недавняя чумазая физиономия старшего лейтенанта, ставшая с болью в глазах всматриваться в неподвижное тело полковника. Через несколько секунд голова исчезла и оттуда стали доноситься чьи-то голоса.

— … Товарищ полковник приказал отходить… Нельзя! Мы даже шагу сделать не сможем, — Реймаа узнал голос того старшего лейтенанта, которому передали командование. — Нельзя, товарищ Теслин…

Из-за непрекращающегося пулеметного огня, трескотня которого наполняла воздух, полицай разбирал лишь некоторые доносившиеся до не слова. Правда, суть разговора ему была понятна. Старший лейтенант хотел отвести свой отряд к вокзалу, а какой-то человек настаивал на атаке на лагерь.

— … Там моя ма… мои родные! Ты понимаешь, старший лейтенант⁈ Там мои родные! — этот новый человек был явно взволнован. — Их же могут убить. Старший лейтенант… я не могу их больше потерять. Ты слышишь меня?

Реймаа решил подползти ближе, чтобы не упустить ни слова. Канава, в которой он укрылся, позволила ему подобраться к дому вплотную. Со своего нового места полицаю удалось увидеть того человека, что хотел атаковать лагерь. Это был пожилой мужчина в расстегнутой солдатской шинели с развевающимися на ветру седыми волосами. Он наседал на командира, яростно трясся руками. Казалось, что еще мгновение и старик броситься с кулаками на старшего лейтенанта.

— … Мы не можем, товарищ Теслин. Там пулеметы, пушки. Я не пошлю своих бойцов на верную смерть, — упирался старший лейтенант. — Нужно уходить… По рации сообщили, что на западной окраине города слышался гул танков. Еще немного и нас возьмут в клещи, а ваше изобретение попадет к немцам… Нужно уходить, товарищ Теслин. Товарищ Теслин! Там пулеметы и пушки! У нас нет сил…

Довольная улыбка расцвела на губах полицая. Теперь ему было известно имя изобретателя того страшного советского оружия. Дело оставалось совсем за малым — сообщить все майору Келлеру. У Реймаа даже мелькнула мысль, что железный крест за его героические действия не очень высокая награда. «Я ведь едва не погиб, добывая сведения об оружии невиданной силы. Меня избивали ногами, хотели расстрелять, а я все вытерпел. Разве это не настоящий подвиг во имя Великого Рейха? Такое может оценить только великий фюрер. Точно… Я должен получить награду из рук самого фюрера Германского Рейха». От таких сносящих голову мыслей он едва не пропустил то, что произошло дальше.

— … Значит, у нас нет сил? Да? Нет сил, товарищ старший лейтенант? И мы бросим всех этих людей? — после недолго молчания закричал старик, показывая рукой в сторону концентрационного лагеря. — Хорошо! Слышите? Тогда я все сделаю сам! Да! Я все сделаю сам!

В старика, казалось, вселился сам дьявол. На его бледно-сером с заострившимися чертами лице выделялись глубоко запавшие глаза, горевшие странным нездоровым блеском. Он яростно тряс руками, посылая проклятья засевшим в лагере немцам.

— Уходите отсюда, к черту! Уходите! — кричал ученый, широко маша руками. — Я вам покажу, как у меня нет сил… Старшой, уводи отсюда людей. Сейчас я заведу нашего Горыныча…

Переменившийся в лице старший лейтенант хотел было что-то сказать, но промолчал и махнул рукой. Раймее со своего места не слышал, что тот сказал своим бойцам, который тут же побежали в сторону вокзала. Эстонец в недоумении вытягивал голову в сторону полуразрушенного дома, но слышал лишь странное усиливавшееся шипение.

— Это же тот самый поезд, — наконец, до него дошло, что могло издавать такой звук.

Случившееся после он запомнил какими-то урывками и кусками, больше напоминавшими страшный сон.

…Сначала под его ногами ходуном заходила земля, по которой по полю в сторону лагеря побежали глубокие трещины. Он с ужасом глядел, как многометровые трещины запросто режут пашню. После этого дом, за которым до этого прятались красноармейцы, начал окутываться голубоватыми искрящейся сферой. Она напоминала огромный мыльный пузырь, который захватывал все больше и больше пространства. Наконец, пузырь со страшным грохотом лопнул и выпустил наружу здоровенную махину локомотива, изрыгающую клубы пара и дыма.

— А-а-а-а-а-а, — тоненьким голоском заверещал Реймаа, не сводя завороженного взгляда от парящего на высоте двух — трех метров над землей паровоза. — А-а-а-а-а.

В этот момент из передней части локомотива стали исходить яркие лучи света. На полицая сразу же повеяло нестерпимым жаром, от которого начала тлеть надетая на нем шинель и шапка. Он буквально вжался в канаву, но жар не отпускал его.

Вечернее небо окрасилось в нестерпимо красный цвет. По верхушкам деревьям, крышам городских домов начали гулять крошечные молнии. Локомотив же, ставший центром всего этого, продолжал набирать скорость. Исходящие от него лучи хаотично метались, оставляя в местах своего попадания страшные следы. В пашне они чертили глубокие траншее, в домах превращали в каменную жидкость целые стены и крыши, в машинах оставляли огромные проплавленные дыры.

— А-а-а-а-а, — продолжал надрывно кричать Реймаа, смотря в небо выжженными бельмами вместо глаз. — А-а-а-а-а!

Дуглас В-3 большой серебряной птицей вынырнул из свинцовых сентябрьских облаков и, завидев длинное пятно военного аэродрома, начал заходить на посадку. Едва его колеса коснулись поля, как из рощи выскочила темная машина с приглушенным светом фар. Проскочив две сотни метров, отделявшие ее от остановившегося самолета, эмка остановилась прямо у трапа и выпустила единственного пассажира — невысокого мужчину в распахнутой командирской шинели с ярко выраженными семитскими чертами лица. Он пригладил черные волосы и подошел к трапу самолета, возле которого его уже ждал вытянувшийся по стойке смирна командир.

— Товарищ член Военного Совета, к взлету гото… — начал было накладывать летчик, но был остановлен взмахом руки пассажира.

— Нет времени, майор. Заводи и поднимай птицу в небо, — устало проговорил Лев Захарович Мехлис, ставя ногу на первую ступеньку трапа. — Мне срочно нужно в Москву.

Поднявшись на борт, Мехлис выбрал одно из сидений у окна и, приподняв воротник шинели, откинулся на спинку. Надеялся в полете немного вздремнуть, но глаз ему сомкнуть так и не удалось. В голове бурлили десятки тяжелых вопросов, на которые он совсем не видел ответов. «Что может означать этот срочный вызов в Москву? Неужели из-за генерала Качанова? Я же все объяснил товарищу Сталину. Генерал 34-ой армией генерал Качанов в условиях тяжелейшего времени допустил преступную халатность и не справился с возложенными на него обязанностями. Из-за его просчетов весь Северо-Западный фронт мог рухнуть, как карточный домик. Я поступил так, как должен был поступить… Каждый из нас на своем месте должен делать все от него зависящее, чтобы сдержать врага. Рядовой должен метко стрелять, заряжающий в танке — быстро заряжать орудие, командир — грамотно руководить вверенным ему подразделением. Если же кто-то намеренно манкирует своими обязанностями, то он должен ответить по всей строгости военного времени. Я абсолютно в этом уверен…». Собственно, в этой непреклонной жесткости и бескомпромистности и был весь Мехлис Лев Захарович. За эти качества его ненавидел командный состав в инспектируемых частях и ценил лично товарищ Сталин. В качества руководителя Главного политуправления, он побывал почти на всех фронтах, снимая командармов, комкоров и безжалостно предавая их суду военного трибунала.

— А разве можно по-другому остановить врага? Нельзя. Только сверхжесткими мерами можно навести порядок в войсках и остановить панику, — шептал он, с задумчивостью смотря в окно и ведя беседу с самим собой. — Нельзя проявлять мягкость. Ни капли мягкости к тем, кто вольно или невольно потакает врагу. Только благодаря этому еще и стоит наше советское государство…

Лев Захарович совершенно искренне верил в эти слова. Они не были для него пустым звуком или набившей оскомину мантрой, которую с пустыми глазами вещали с высоких трибун. Высокая требовательность к себе и своим близким, доходившая до исключительной степени, сопровождала его на фронтах первой мировой и гражданской войн; помогала разбираться в хитросплетениях политической экономики в Институте красной профессуры; выручала в самые жаркие недели фашистского нападения. Теперь же, когда враг оказался в нескольких десятках километров от сердца Союза, эти качества приобрели фанатичный характер и стали сопровождаться натуральным самоистязанием.