Информация о скандинавских богах, конечно, была интересной, но явно лишней. Собственно, об этом сказал раздраженный Сафронов.

— Извините, товарищ старший лейтенант. Просто я увлекаюсь скандинавской мифологией… — Егор сделал страшное лицо, чтобы филолог прекратил свою болтовню. — Хорошо-хорошо, я понял. Еще немец говорит, что его самолет начал плавиться прямо на глазах. Сначала испарилось левое крыло вместе с мотором. Потом молния попала им в хвост, в котором тут же появилась дыра размером с человека.

Вскоре немецкий летчик затих. Пришлось звать медсестру, чтобы снова привела его в чувство. Единственного попавшего к нам в плен немецкого летчика срочно требовало командование, вздумавшего его о чем-то расспросить. Сафронову же пленный уже был совсем не интересен. Он узнал все, что хотел. Правда, толку от полученной информации было довольно мало. Каждая новая деталь недавнего боя, которую ему удавалось узнать, лишь ставила все новые вопросы и совсем не давала ответов на них.

— Пока единственным вещественным доказательством недавнего налета остается лишь это, — Олег задумчиво пнул сапогом кусок оплавленного крыла. — Все остальное только слова… Значит, надо сначала заняться этим куском железа, — куску металла вновь досталось; старший лейтенант снова пнул его. — Подожди-ка, у нас же в училище есть хороший специалист по взрывчатым веществам. Вот пусть и поглядит на это.

Недолго думая, Сафронов прямо на глаза удивленных бойцов зенитного расчета начал энергично долбить ногой по куску крыла. В какой-то момент металл не выдержал такой яростной атаки и разломился на несколько кусков, один из которых Егор и прихватил с собой.

До Нового Петергофа, где располагалось его военно-политическое пограничное училище войск НКВД, он смог добраться лишь далеко под вечер. Всеми виной была прихваченная им здоровенная железяка, с которой крайне сложно было втиснуться в переполненные трамваи. Попутки под вечер тоже особо не спешили брать попутчиков: военным это было запрещено, а гражданских почти не было. В конце концов, над ним сжалился венный патруль, который после проверки документов остановил какой-то грузовик из комендатуры и попросил подкинуть старшего лейтенанта до места.

На его счастье преподаватель по взрывному делу все еще находился в училище. Профессор Курнаков был весьма примечательный по современным меркам человек. В свои семьдесят четыре года этот сухонькой старичок с аккуратно подстриженной породной и в неизменном костюма с бабочкой ни минуты не мог устоять на одно месте. Он все время находился движении: то несся в библиотеку, то занимался с курсантами в училище, то принимал зачеты у студентов в университете. Начальник училища не раз называл его светилом советской химической науки, подарившим стране мощные взрывчатые вещества. Старичок же на все эти эпитеты лишь смущенно улыбался и отмахивался рукой.

— Товарищ профессор, товарищ профессор, — закричал Сафонов, едва заметив знакомую сгорбленную фигурку в конце коридора училища. — Николай Семенович! Подождите!

Громко стуча сапогами по обшарпанному паркету, Егор догнал профессора у самой двери кабинета лаборатории.

— А-а, милейший Егор Петрович, — улыбнулся Курнаков, держа в руке большой медный чайник. — Вижу, вам тоже не спиться. Я вот решил чайком побаловаться. Не присоединитесь к старику.

Запыхавшийся Егор обрадованно кивнул. Горячий чай после всех его сегодняшних мытарств ему точно не помешает.

— … Николай Семенович, у меня к вам есть просьба, — заговорил о деле старший лейтенант, когда вдоволь напился кипятка с морковной заваркой. — Не могли бы вы взглянуть на одну железку, — он кивнул на метровый кусок крыла, что приволок с собой.

Надев круглые очки, профессор повернулся в сторону серого металла.

— А я все жду, когда же вы объяснитесь, что за железяку приволокли в мою лабораторию. Нечасто ко мне с такими подарками захаживают, — подслеповато щуря глаза, старичок встал с места. — Это, определенно, странной формы лист алюминия. Напоминает часть самолетного крыла. Я ведь прав? — Курнаков даже не обернулся, продолжая осматривать принесенный металл. — Что это у нас такое? Как интересно… — из внутреннего кармашка пиджака он вытащил липу, обрамленную в ровный ободок с ручкой, и наклонился вплотную к металлу. — Очень и очень интересно, Егор Петрович. Думаю, вы именно по поводу этих отверстий решили поговорить. Что я вам могу сказать по этому поводу… — спрятав лупу обратно, профессор выпрямился и заложил большие пальцы рук в маленькие кармашки жилетки. — Все эти отверстия несомненно являются результатом воздействия высоких температур. Конечно, вы можете спросить, а причем тут высокие температуры? — он начал излагать свои мысли так, словно находился на кафедре перед своими студентами. — Ведь температура плавления алюминия, скажете вы, всего лишь 993,5 Кельвина или 660 градусов Цельсия. В ответ я попрошу вас обратить внимание на эти характерные наплавления. Вы заметили, какого они оттенка? Сиреневые с четкими фиолетовыми оттенками. О чем это говорит?

Задав этот риторический вопрос, профессор выждал довольно длинную паузу. Во время нее он не переставал загадочно улыбаться.

— Все очень просто. Это знак того, что алюминий неоднократно переходил в газообразное состояние, минуя жидкое состояние. Представляете⁈ —. Старичок восторженно потер руками. — Не понимаете? Егор Петрович, — укоризненно проговорил он. — При нормальных условиях температура кипения или парообразования алюминия почти две тысячи пятьсот градусов Цельсия! Это примерно в два раза меньше, чем температура на Солнце!

До Сафронова, наконец, начало доходить то, что хотел донести до него профессор. Проплавленные дыры на поверхности самолетного крыла никак не могли быть следствием воздействия традиционных взрывчатых веществ или чего-то иного. Ни пули от крупнокалиберного пулемета, ни снаряды от зенитных орудий, ни огонь от загоревшегося самолетного бензобака не могли оставить такие следы. Профессор даже затруднился предположить, каким образом можно было сделать такое. Он смущенно что-то бормотал про особые лабораторные условия, специальные графитовые тигли и высокочастотную аргонную установи. Из его мудреной, полной разных научных терминов, речи Егор понял лишь одно: сделать такие дыры в воздухе физически невозможно.

— Короче, я опять ничего не знаю и не понимаю, — старший лейтенант тяжело вздохнул и накрыл голову руками. — Как обо всем этом докладывать, ума не приложу…

В небольшой комнатке было темно. Плотно зашторенное окно не пропускало ни единого луча лунного света. На столике, что стоял впритык к подоконнику, лежала упавшая и давно потухшая свеча.

— У меня получилось. Господи, у меня получилось, — беззвучно плакал Теслин, обхватив лицо ладонями. — Теперь все будет по-другому. Да, да, я все изменю… Мама? — шептал старик. — Помнишь, что я тебе обещал? Помнишь? Ты пыталась меня закрыть своим телом и громко-громко кричала. Я же сказал, чтобы ты не боялась.

Воспоминания о лагере смерти нахлынули на него с новой силой. Он словно вновь попал в тот самый день. Вдруг дохнуло морозным декабрьским воздухом. Нестерпимо ныли окоченевшие ноги, обутые в детские сандалики. Со всех сторон заливались яростным лаем лохматые псы, рвущиеся с поводков охраны. Он, совсем маленький, снова и снова пытался выскочить вперед, но мамина рука всякий раз одергивала его и отбрасывала назад. Измученная, едва стоявшая на ногах, женщина затравлено озиралась по сторонам…

— Мама, теперь все будет иначе. Ты слышишь? Я смогу тебя защитить! Смогу, мама! — с яростью шептал ученый, сжимая кулаки. — Это больше не повторится! Мама, слышишь?

Он сотни, тысячи, миллионы раз прокручивал в голове то, что случилось в тот день. Детские воспоминания с фотографической ясностью сохранили каждое мгновение, мучившее его на протяжении десятилетий. Злобный оскал сторожевой овчарки, ржущая рожа здоровяка с красно-черной нарукавной повязкой, лежащая в грязном снегу мама и алое пятно крови рядом с ней — все это сейчас с дикой силой рвалось из него наружу.