Стоило нам подойти к Американскому клубу, как до нас донеслась громкая музыка. Это была та самая песня, которой меня когда-то учила Минь, — «Воздушная почта», — очень живая и с быстрым темпом. Вэнь Фу защелкал пальцами, улыбаясь тому, что видел перед собой. Там уже танцевали: девушки цокали высокими каблучками, американцы мягко шаркали по полу тяжелыми ботинками. Очень приятные звуки!

Я бы не догадалась, кто тут та самая учительница, потому что на вечеринке было много сумасшедших китайских девушек: студенток, учителей, медсестер и других. Они слетелись со всех концов страны — так сильно хотели потанцевать с американцами! Кто знает, как они прознали про эту вечеринку? И кто знает, откуда они взяли все эти платья в западном стиле: розовые, зеленые, желтые? Некоторые украшали вышитые цветы, у многих были широкие юбки, и ничего сверху! Плечи и руки ничто не прикрывало!

И вот эти девушки танцевали с высокими иностранцами, примеряли пилотки на только что завитые кудри и вообще вели себя крайне несдержанно.

На самом деле Американский клуб никаким клубом не был. Вечеринку устроили на большом складе, который днем американские добровольцы использовали для собраний. Цементный пол сиял, как полированный мрамор, потому что перед танцами его несколько раз покрыли воском. Скамейки были передвинуты к стенам, а на длинных столах мерцали свечи, которые мы зажигаем летом на улице, чтобы отогнать насекомых. В то время было трудно найти какие-то другие.

А на балках и вдоль всех стен американцы развесили бумажные украшения: деревья, леденцы, свечи и что-то еще, самых ярких цветов. Меня они не слишком заинтересовали, но Цзяго сказал, что это рождественские талисманы, сделанные миссионерами из Красного Креста и девочками из Янгона. Их специально переправили сюда самолетом через Бирманские горы. Мы знали, что это очень опасный маршрут, и его редко используют даже для доставки боеприпасов, поэтому взглянули на эти украшения новыми глазами и с уважением. Красный Крест прислал еще и рождественскую ель. Вэнь Фу сказал, что она самая настоящая, американская, и что он видел такую в журнале. Мне же дерево показалось таким же, как наши местные, только подстриженным в форме ели. Оно было украшено открытками, красными лентами, белыми шариками из хлопка и чем-то, походившим на отвердевшие семена белого лотоса, связанные между собой в длинную цепочку.

Поддеревом лежали сотни больших красных носков, шерстяных, которые можно носить, и в каждом из них был кусочек шоколада или длинная конфета, завернутая в блестящую бумагу и перевязанная лентой. Я знаю, что находилось внутри только потому, что Хулань прихватила с собой четыре носка, уверяя, что каждый раз американцы уговаривали ее взять еще один.

Вэнь Фу хвастался, что научился танцевать в ночных клубах Шанхая, еще много лет тому назад. Я видела, что он горит желанием блеснуть мастерством. Но вскоре я поняла, что он ничего не умеет! У него не было ни чувства ритма, ни техники, ни знания основных шагов. Его танец ничем не походил на движения Минь, ноги и руки которой извивались, как ветви на тихом ветру. Вэнь Фу раскручивал меня так резко, что я думала, что у меня оторвутся руки. И, наконец, дернул так сильно, что у меня сломался каблук, и я начала хромать, как раненая, у которой одна нога длиннее другой. Вэнь Фу спокойно дал мне ухромать в сторону.

Сидя на стуле, я смотрела, как муж подходит к группе девушек в красивых платьях и указывает на свою форму. Одна девушка начала хихикать. Я отвернулась. Мне не было никакого дела до его флирта.

А потом я увидела, как танцуют Цзяго и Хулань. Их плечи были прижаты друг к другу, но ноги Хулань развела широко в стороны. Цзяго прижимал к себе ее необъятную талию, иногда слегка встряхивая, будто надеясь заставить ее ноги двигаться в нужном направлении. Казалось, что он ее бранит, но она смеялась. Наблюдая за ними, я пыталась понять, исполнилось ли желание Хулань, стал ли Цзяго для нее настоящим мужем.

— Если бы мне пришлось танцевать, чтобы спасти мир, — сказала Хулань, упав на стул рядом со мной и обмахиваясь бумажным деревом, — то нас ждала бы катастрофа. Ты ее видела?

— Кого? — спросила я, пытаясь насадить каблук обратно на гвоздь, а затем стуча пяткой о пол, чтобы укрепить соединение.

— Школьную учительницу, — Хулань наклонилась ко мне ближе. — Вань она, в голубом платье. Выдернула все брови и нарисовала их заново.

— Где? — спросила я, оглядываясь.

— Крутилась вон у того стола с угощениями, набрасывалась на очередного американца. Пошли, посмотрим.

Но ту сумасшедшую за столом мы не нашли. Зато нашли то, чего очень хотелось Хулань: американские деликатесы, тоже присланные далекими миссионерами. Должна признаться, мне тоже было любопытно, раз уж их прислали таким далеким и опасным путем. Вот я их и попробовала, все три вида. Первый деликатес, испеченный из мягкого теста, назывался в соответствии с его цветом — брауни — и оказался таким сладким, что у меня заныли зубы. Второй был теми самыми «семенами лотоса», из которых собрали цепочки, украшавшие елку: попкорном. Очень сухой, он царапал язык. Мой рот наполнился слюной, но я так и не смогла определить вкус этого лакомства. А потом я надкусила крекер, у которого сверху лежало что-то отвратительное. Хулань тоже съела один, думая, что мой случайно оказался испорченным. Нет, случайностей тут не было. Так мы впервые в жизни попробовали сыр.

Вот тогда мы с Хулань заметили кое-кого необычного. Вокруг столов ходил китаец, разговаривая и с другими китайцами, и с американцами, и пожимая всем руки на западный манер. Он был почти так же высок, как американцы, двигался очень энергично и держался очень дружелюбно. И, что еще более странно, он носил военную форму США. Когда он подошел к нам, Хулань спросила у него со свойственной ей бесцеремонностью:

— Эй, где ты взял американскую форму? Можно подумать, что она подозревает незнакомца в краже!

Но мужчина по-прежнему улыбался.

— А я и есть американец, — сказал он на китайском. — Я родился в Америке.

А потом очень быстро сказал по-английски что-то про своих родителей и о том, где именно родился. Хулань потрясенно засмеялась, потом заметила, что его английский звучит как настоящий, словно у ковбоя. Разумеется, она сказала это по-китайски.

Но мне тоже удалось его удивить. А заодно с ним — и Хулань.

— Раньше, в Шанхае, я ходила на уроки английского, — по-английски произнесла я.

Он засыпал меня вопросами на английском.

— Нет, нет, — я вернулась к китайскому.

«Учила» не значит, что я его освоила. Я была очень непослушной и плохой ученицей. Монахиням приходилось обо мне много молиться.

Он рассмеялся.

— И как, Господь ответил на их молитвы? — спросил он на китайском.

Я улыбнулась и покачала головой.

— Но все же я помню пару-другую слов. Мои глаза свидетельствуют, что вы китаец, но уши слышат иностранный выговор.

Мужчина снова рассмеялся.

— Боже ты мой! — воскликнул он на английском. Затем перешел на мандаринский и поблагодарил меня. А потом — раз! — и перескочил на кантонский, затем на какой-то племенной диалект и наконец — на японский.

— Ты меняешь языки, как граммофон пластинки! — сказала я.

— Ой! Так ты, наверное, шпион, — пошутила Хулань. — Правда, на кого шпионишь, непонятно.

Мужчина достал портмоне, вынул оттуда удостоверение и объяснил, что работает на Информационную службу США, помогая американским добровольцам и китайским военно-воздушным силам с переводом.

— Работа не очень сложная, — скромно заметил он. — Например, один из ваших пилотов хотел сказать «спасибо» американцам. И я посоветовал ему написать эти слова. — Он кивнул на плакат, растянутый на стене напротив нас.

— А что там написано? — спросила Хулань.

— «Ура, янки!»

— И что это значит? — поинтересовалась я.

И тогда этот мужчина, который был одновременно и китайцем, и американцем, посмотрел на меня и несколько секунд молчал, будто тщательно обдумывая ответ. Наконец он сказал: