Пока тетушка хранила молчание, что не мешало ей обращаться со мной как с инвалидом. Когда я приходила в гости, она усаживала меня и шла искать подушку, чтобы подложить мне под спину. Она гладила меня по руке, спрашивая, как дела, и заверяя, что всегда относилась ко мне как к родной дочери. Потом вздыхала и делилась со мной какими-нибудь плохими известиями, словно пытаясь этим утешить меня в моем несчастье.

— Твой бедный дядюшка Генри чуть не лишился работы в прошлом месяце, — говорила она. — Сейчас везде урезают бюджет. Кто знает, что будет дальше? Только не говори своей матери. Не хочу, чтобы она переживала.

Но переживала в результате я: а вдруг тетушка Хелен считает свои разглашенные маленькие тайны своеобразным платежом за мою? И, возможно, полагает, что этот обмен дает ей право как-нибудь «случайно» обронить в разговоре с моею матерью:

«Ох, Уинни, я думала, ты знаешь о трагедии своей дочери!»

И я с ужасом ждала дня, когда мама позвонит мне и начнет задавать один и тот же вопрос тысячей разных способов: «Почему об этом знала тетушка Хелен? Почему ты никогда ни о чем мне не рассказываешь? Почему ты не позволила мне предотвратить это несчастье?»

Что я ей отвечу?

За ужином нас посадили за «детский стол», с той только разницей, что на этот раз «детям» было между тридцатью и сорока. Настоящие дети, Тесса и Клео, сидели с моей мамой.

На празднике Фил оказался единственным европейцем, однако это никому не мешало. Обе бывшие жены Бао-Бао — «американки», как их называет тетушка Хелен. Видимо, она открыла для себя новую расу. Должно быть, тетушка вне себя от восторга от того, что нынешнюю невесту Бао-Бао зовут Мими Вань и что она не просто китаянка, но и отпрыск состоятельной семьи, которой принадлежат три туристических агентства.

— Она похожа на японку, — сказала мне мама, когда мы приехали и были представлены Мими.

Не знаю, с чего она так решила. Лично мне кажется, что Мими выглядит просто очень странно. Не считая того, что она неприлично молода. По-моему, ей не больше двадцати, хотя, возможно, дело в ее волосах, выкрашенных в оранжевый цвет, или в проколотом носе. Я слышала, что она училась на парикмахера-стилиста и теперь работает в модном салоне «Красный слон». Хотя мама слышала другое:

Мими в салоне доверяют только мыть клиентам головы и подметать состриженные волосы.

Бао-Бао сменил стиль и вообще очень изменился со дня нашей последней встречи. Волосы зачесаны назад и залиты гелем. Костюм из ткани, напоминающей акулью кожу, переливается всеми цветами радуги. А под ним простая черная футболка.

Каждый раз, когда кузен представлял гостям Мими, я позволяла себе поглазеть на серьгу в ее носу. Интересно, что происходит, когда девушка подхватывает насморк.

Бао-Бао поднимает бокал:

— Как поживает моя любимая кузина? Хорошо выглядишь. Мне нравится стрижка. Короткая. Симпатично. Мими, что ты думаешь о прическе Перл? Правда неплохо?

У него забавная привычка раздавать комплименты, словно поощрительные призы на вечеринках: по штуке каждому. Не исключаю, что, не знай я о нем так много, он мог бы мне даже понравиться.

— Привет, Фил, братишка! — кричит Бао-Бао, наливая еще шампанского. — Вижу, ты набрал пару фунтов. Жизнь явно хороша. Может, ты уже готов к той новой системе, о которой я тебе рассказывал? Вот где отдача децибелами за каждый доллар!

Бао-Бао продает стереосистемы и телевизоры в «Хороших парнях». Он так искусен в мастерстве убеждения, что после беседы с ним глаза и уши покупателей оказываются способны распознать разницу между стандартной моделью и ее обновленной версией на пятьсот долларов дороже. Фил как-то сказал, что если Бао-Бао воодушевится, то сможет продавать Библии шиитам.

Позади нас за столом для «взрослых» сидит мужчина по имени Лу Фон, он же дядюшка Лу. Он поворачивается и поднимает пластиковый стаканчик с имбирным элем.

— Как удобно для Мими! — говорит он. — Ей всего лишь надо добавить к своей фамилии букву «К», и она получит мужа! Поменять «Вань» на «Квон», поняли? — Дядюшка Лу громче всех смеется над собственной шуткой. Потом разворачивается к соседям по столу, чтобы повторить ее уже для них. Рядом с ним сидит его жена, Эдна. Эти люди много лет ходят в ту же церковь, но их не связывают близкие отношения ни с Квонами, ни с моей семьей. Кажется, их пригласили потому, что Эдна Фон отвечает за заказ цветов для святилища, и она всегда покупает их в «Дин Хо». Разумеется, с двадцатипроцентной скидкой.

Тетушка Хелен — за тем же столом. Ради торжественного случая на ней атласное нежно-розовое китайское платье, которое явно тесно и уже украшено жирными пятнами на коленях и выпирающем животе. Всякий раз, когда тетушка протягивает руку, чтобы подлить себе чаю, ткань угрожающе натягивается под мышками, и я пытаюсь угадать, какой из швов лопнет первым. Ее жидкие волосы были недавно подвергнуты химической завивке — видимо, в угоду заблуждению, что это придаст им объем. В результате волосы выглядят пересушенными и не скрывают кожи головы.

Прямо напротив тетушки Хелен сидит мама в новом синем платье, которое она сшила своими руками. Мало того, она сама придумала фасон, заявив, что ей «не нужны выкройки». Платье получилось простого А-образного силуэта с пышными, как у принцессы, рукавами, что придает почти болезненную худобу и без того сухощавой маминой фигуре.

— Какой красивый шелк! — восхищается Эяиа Фон.

— Полиэстер, — с гордостью информирует ее мама. — Можно стирать в машинке.

Клео соскальзывает со своего стула и забирается на руки к маме.

— Ха-бу, — говорит она, — я хочу есть палочками.

Мама прокручивает «ленивую Сюзанну»[2] и опускает палочки в блюдо с закусками.

— Это медуза, — поясняет она и подносит дрожащую ленточку ко рту Клео.

Я наблюдаю, как моя девочка широко раскрывает рот, как птенец, и мама опускает в него угощение.

Клео жует и улыбается.

— Видишь, тебе понравилось! — радуется ее бабушка. — Когда твоя мама была маленькой, она утверждала, что на вкус это напоминает резину!

— Не надо мне это говорить! — вдруг взвизгивает Клео и начинает реветь. Наполовину прожеванный кусочек медузы свисает с оттопыренной губы.

— Не плачь, не плачь, — воркует тетушка Хелен с другого края стола. — Вот, смотри, здесь ароматная говядина, а? Объедение! На вкус как гамбургер из «Макдоналдса». Попробуй, тебе понравится.

И Клео, все еще безудержно всхлипывая, тянется за ломтиком говядины и запихивает его в рот. Губы мамы сжимаются в тонкую линию. Она отводит взгляд.

В этот момент мне становится жаль ее, преданную собственной памятью и моим детским увлечением вкусом резины. Я размышляю о способности ребенка причинить матери невыразимую боль самыми немыслимыми способами.

Вечер заканчивается хуже, чем я ожидала. В течение всего ужина я наблюдала, как мама и тетушка Хелен действуют друг другу на нервы. Они спорили на китайском, не пересолена ли свинина, не пережарена ли курятина, не многовато ли водного каштана положили в блюдо под названием «Счастливая семья», чтобы замаскировать нехватку в нем гребешка. Фил пытался вести вежливую беседу с моим кузеном Фрэнком, который курит не переставая. Эту привычку Фил ненавидит со всей присущей ему страстью. Люди, без особых оснований считающиеся старыми друзьями семьи, произносили тосты в честь невесты и жениха, которым явно предстояло развестись не позже чем через два года. На моем лице застыла одеревенелая улыбка, пока Мэри и Дуг пытались разговаривать со мной так, словно мы по-прежнему не разлей вода.

Чаще, чем на всех остальных, я бросаю взгляды на маму, сидящую за соседним столом. Мне кажется, ее переполняет одиночество. Я остро ощущаю его и думаю о непреодолимой пропасти, которая нас разделяет и лишает способности делиться самым важным в жизни. Как до такого дошло?

Внезапно все это — и цветочные украшения на пластиковых столешницах, и мамины воспоминания о моем детстве, и вся семья — становится каким-то ненастоящим, превращается в декорацию, вызывающую пронзительную грусть. Все эти бессмысленные позы и старые обиды, все болезненные тайны — зачем только мы их храним? Мне остро не хватает воздуха и хочется бежать куда глаза глядят.