Но я вот что тебе скажу: там было ужасно! Неустроенно и грязно! Когда я спросила, где туалет, меня отправили на улицу. Однако я не нашла там ни туалета, ни сарайчика, ни даже выгородки с занавеской. Выяснилось, что имелась в виду грязная яма, где все, что оставили до меня, лежало прямо перед глазами. Сейчас-то я могу над этим посмеяться, но тогда решила, что лучше потерплю. Вернувшись в свою комнату, я сидела там, пока не почувствовала, что скоро взорвусь. С лица текли слезы и пот. Честное слово! Вот сколько я протерпела, прежде чем снова выйти на улицу.

Внутри отель был ничем не лучше. Матрасы набивали чем попало: грязной соломой вперемешку с камешками, перьями и еще кое-чем, о чем я не стану тебе говорить. Чехлы сшили из тонкой ткани, которую никогда не поливали горячей водой, чтобы присадить нити. Вот поэтому насекомым и было так легко попасть внутрь матраса — словно в открытую дверь. А по ночам они выползали наружу, чтобы покормиться нашей кровью, пока мы спим. Честное слово! Я видела их на спине Вэнь Фу. И сказала:

— Эй, что это? Вот тут, похоже на маленькие красные точки!

Он протянул руку, чтобы коснуться их, потом как заорет:

— Ай-ай!

И давай скакать, стараясь их стряхнуть. А я старалась не смеяться.

Когда он наконец успокоился, я помогла ему избавиться от них. Так вот, под каждым насекомым было пятнышко крови, большее, чем само насекомое.

И Вэнь Фу закричал, что на мне тоже сидит одно, прямо на шее! Я тоже начала прыгать и кричать. Он засмеялся, показал, что он его уже снял, и раздавил в пальцах. Это оказался клоп! Фу, отвратительный запах!

На следующий день я узнала, что клопы кусали всех. За завтраком мы все шутливо жаловались Старине Мистеру Ма. А потом в комнату вошел Цзяго.

Он принес новости: японская армия вторглась в столицу, и теперь Нанкин полностью отрезан от нас.

Цзяго не знал, сопротивлялись ли горожане и, если нет, помиловали ли их, как обещали в листовках. Никто понятия не имел, что именно произошло.

Я вспомнила о Бетти и ее словах. Склонилась ли она перед японцами? Наверное, остальные тоже думали о чем-то в этом роде, хотя мы не делились друг с другом. Мы сидели молча. Никто больше не жаловался на плохие условия, даже в шутку.

После отъезда из Гуйяна мы стали подниматься по холмам. Мы с Хулань молча смотрели на дорогу. Даже смотреть на такой крутой склон было страшно: нам казалось, что мы вот-вот сорвемся и полетим вниз. Дорога становилась все уже, и каждый раз, когда колесо налетало на камень или попадало в яму, мы вскрикивали и нервно смеялись, прикрывая рты ладонями. Все подскакивали на собственных чемоданах и старались за что-нибудь держаться, чтобы не стереть себе филейную часть от постоянного ерзанья.

Иногда Старина Мистер Ма пускал меня к себе в кабину, потому что я была беременна. Он никогда не говорил, что причина именно в этом. Он вообще никому ничего не объяснял. Он просто смотрел на нас по утрам, когда было пора отправляться в путь, и кивал кому-нибудь из нас. Это означало, что избраннику можно сесть с ним вперед.

В дороге Старина Мистер Ма превращался в лидера группы, в нашего императора — от него зависели наши жизни, а переднее сиденье было подобно императорскому трону. На нем лежала подушка, и, если пассажир уставал, он мог вытянуть ноги, откинуться на спинку и уснуть. Совсем не то, что в кузове, где все боролись за каждый дюйм с чужими локтями и выпирающими коленками. На той горной дороге мы, после собственных жизней, больше всего дорожили шансом прокатиться на переднем сиденье. А все остальное, включая наш багаж, оказалось совершенно бесполезным.

Конечно же, у нас у всех были причины занять это сиденье, и мы с удовольствием их обсуждали за едой, когда знали, что Старина Мистер Ма нас слушает. Старик жаловался на артрит, другой пассажир чем-то заболел в Гуйяне — это было не заразно, но он все равно очень ослаб, третий несколько раз напоминал, какая он важная персона. Цзяго признался, что он — пилот высокого ранга, капитан, недавно получивший повышение. Хулань осыпала Старину Мистера Ма комплиментами за умелое вождение. А Вэнь Фу угощал его сигаретами и звал перекинуться в карты, причем Старина Мистер Ма почему-то все время выигрывал.

В дневное время горная дорога была забита, но не машинами. По дороге шли дети, тащившие на спинах тяжелые мешки с рисом, и мужчины рядом с повозками, запряженными быками, с товаром на продажу. Увидев нас, все прижимались к той стороне дороги, которая заканчивалась отвесной каменной стеной, и пропускали грузовик, не сводя с нас глаз, а позже оглядывались туда, откуда мы приехали.

— Скоро здесь будут японцы, — издевался над ними Вэнь Фу, и бедняги пугались.

— Они далеко? — спросил один старик.

— Не о чем беспокоиться! — прокричал в ответ Цзяго. — Он просто шутит. Никто сюда не идет.

Но люди вели себя так, словно его не слышат, и продолжали оглядываться на дорогу.

Однажды вечером Старина Мистер Ма просто прижал грузовик к обочине, остановил его и сказал, что мы не встречали местных уже несколько часов.

— Будем спать здесь, — сообщил он и улегся на своем переднем сиденье.

Приказ не обсуждался.

Ночью было так темно, что мы не могли определить, где заканчивается дорога и начинается гора или небо. Никто не отваживался отойти от грузовика. Вскоре мужчины сложили чемоданы, сделав из них стол, и стали играть в карты при свете лампы со свечой внутри.

У меня был уже большой живот, и я часто с болью ощущала, что мне пора облегчиться.

— Мне надо по-маленькому, — призналась я Хулань. — А тебе?

Она кивнула в ответ. И тогда я придумала замечательный план. Я взяла Хулань за руку и велела следовать за мной. Второй рукой я шарила по склону горы, и так мы отошли от мужчин, спрятавшись от них за склоном. Там мы и справили нужду.

Я очень изменилась с тех пор, как мы познакомились с Хулань в помывочной в Ханчжоу. Меня больше не смущали подобные ситуации.

Закончив свои дела, я поняла, что очень устала и еще не готова идти назад. Поэтому мы обе облокотились о гору и стали смотреть на небо. Несколько минут мы молчали, потому что под таким звездным небом слова были не нужны.

А потом Хулань произнесла:

— Мать как-то показала мне силуэты богов и богинь в ночном небе. Она сказала, что в зависимости от звездного цикла они выглядят по-разному. Иногда ты можешь увидеть лицо, а иногда — затылок.

Я никогда ничего подобного не слышала. Но кто знает, может, в ее семье или деревне действительно существовали такие поверья? Поэтому я просто спросила:

— Какие силуэты?

— Ой, я уже забыла, — грустно ответила она, и мы снова замолчали. Но спустя несколько минут тишины Хулань снова заговорила:

— По-моему, одну богиню звали Девушка-Змея. Вон, смотри, правда похоже на змею с двумя красивыми глазами наверху? А вон там, с большой туманностью посередине, кажется, Небесная Пастушка.

О, а эту историю я уже слышала.

— Нет, там Пастух и Ткачиха, — поправила я ее. — Одна из семи дочерей Кухонного бога.

— Может быть, а может, сестра Пастуха, — сказала она.

Я не стала спорить. Неважно, напутала Хулань или придумала, я слишком устала, чтобы выяснять. Я позволила мыслям отвлечься от разговора и скоро уже сама искала силуэты на звездном небе. Я нашла один, который назвала Разлученные Влюбленные Гуси, и другой — Лохматую Утопленницу.

Мы с Хулань принялись сочинять истории об этих созвездиях. Все они начинались со слов «давным-давно», а следом шло указание какого-нибудь воображаемого места из нашего детства: «в королевстве Дамы с лошадиной головой» или «на вершине небесной горы».

Я сейчас даже не вспомню эти истории. Они были очень глупыми, особенно у Хулань. Они у нее всегда заканчивались появлением героя, который женился на уродливом звере, а тот превращался в добрую и красивую принцессу. По-моему, в моих историях говорилось о важном уроке, усвоенном слишком поздно: например, не объедаться, или не разговаривать слишком громко, не гулять по ночам в одиночестве. В общем, героями у меня были люди, которые из-за своего упрямства покидали землю и оказывались на небе. И хотя я не помню, как выглядели те созвездия, в памяти сохранилось теплое ощущение дружбы, возникшее, когда мы вместе с Хулань глядели на звездное небо.