Мать громко высморкалась.

— Что же это за дочь, которая и слезинки не прольет по своему отцу?

— Тот человек в гробу — не мой отец, — обиженно сказала я.

И тогда мать подскочила и влепила мне пощечину. — Ты ведешь себя очень скверно! — закричала она.

Я была потрясена. До этого она никогда не поднимала на меня руку.

— Ай-йа! Если ты сама не можешь плакать, я заставлю тебя это сделать! — И она ударила меня снова.

И снова. — Плачь! Плачь! — вопила она как безумная. Но я словно окаменела.

Наконец осознав, что она делает, мама прикусила тыльную сторону руки и пробормотала что-то на китайском. А потом ушла и увела с собой брата, оставив меня в одиночестве.

И я сидела, ощущая, разумеется, злость, но еще и торжество от одержанной победы. Правда, непонятно, над чем. И, возможно, именно потому, что я не понимала этого, встала и пошла к гробу. Я тяжело дышала, старательно убеждая себя в том, что права, а мама — нет. Я так старалась не расплакаться, что забыла, что могу что-то почувствовать.

Но потом я увидела его, худого и бесцветного. Он не упокоился в Божьих чертогах. На лице отца застыло скорбное выражение, будто его все еще мучала боль.

Я стала делать частые вдохи, пытаясь сдержать слезы, и начала задыхаться. Выскочив на улицу, давясь рыданиями, я побежала по Коламбус-авеню, к заливу, не обращая внимания на туристов и размазывая по лицу злые слезы. И в итоге пропустила похороны отца.

Можно сказать, что тот момент определил наши дальнейшие отношения с матерью. Мы обе одержали победу и обе потерпели поражение. И я до сих пор не уверена, что понимаю, с чем мы сражались. Мама постоянно говорит об отце и о его трагедии, но никогда не вспоминает о похоронах. И до этого дня я никогда не плакала в ее присутствии и не говорила о своих чувствах к отцу.

Напротив, я старалась хранить воспоминания о нем в тайне. Как он улыбался, какое у него было пальто, какая страсть просыпалась в нем, когда он начинал проповедь… Но потом я понимала, что все это лишь образы с фотографий и что ярче всего я запомнила его именно больным.

— Перл, — спрашивал он слабым голосом с кровати, — тебе нужна помощь с домашней работой?

Я мотала головой.

— Перл, — тихо звал он с дивана, — помоги мне сесть.

Я делала вид, что не слышу.

Он до сих пор снится мне в кошмарах. Я знаю, что отец спрятан в госпитале, в одной из сотен палат, в которых на сотнях коек лежат больные люди. И я хожу вдоль длинных коридоров и ишу его. Заглядываю в каждое лицо, узнаю каждую болезнь, испытываю боль каждого тела и ужас каждого рассудка, и, понимая, что передо мной кто-то чужой, снова и снова вздыхаю с облегчением.

Я видела этот сон в самых разных вариациях. Последний раз — совсем недавно. В новой версии я пришла в больницу на осмотр, чтобы проверить, не стала ли прогрессировать моя болезнь. Без каких бы то ни было объяснений доктор положил меня в отделение со смертельно больными пациентами. Я кричала: «Вы не можете так со мной обращаться! Вы должны мне все объяснить!» Я заходилась криками, но ко мне никто не подходил.

И вдруг я заметила его. Отец сидел на грязной кровати, на замызганном постельном белье, старый и тощий, с седыми клоками волос на голове. Он выглядел как человек, много лет прождавший внимания и заботы и не получивший их. Я села возле него и прошептала: «Папочка?» Он поднял беспомощный взгляд, и, увидев меня, тихо вскрикнул, а потом заплакал счастливыми слезами. Он так радовался, что я пришла за ним, чтобы забрать домой!

Наконец церемония прощания с тетушкой Ду завершилась. Мы все вышли на улицу — ветер с залива треплет легкие одежды, колышет подолы юбок. У меня жгло глаза, я была практически без сил.

Мама тихо стоит рядом со мной, время от времени поглядывая на меня краем глаза. Я знаю, что она хочет поговорить. Не о событиях на этих похоронах, а о том, почему я плакала.

— Все в порядке? — шепотом спрашивает она.

— Нормально, — отвечаю я и изо всех сил стараюсь выглядеть как можно нормальнее. — Фил с девочками будут здесь с минуты на минуту.

Мама достает из рукава свитера скомканную бумажную салфетку и без единого слова протягивает ее мне, указывая на свой глаз, чтобы дать мне понять, что я размазала тушь.

И тут к нам подходит Бао-Бао.

— Ну, смотрелось все это очень странно, — говорит он. — Но, наверное, бабуля хотела бы именно таких похорон. Она всегда была немного «того». — И он стучит пальцем по виску.

— Что значит «того»? — нахмурившись, спрашивает мама.

Бао-Бао сонно ухмыляется:

— Ну, «того»… Это еще один способ сказать, что она была не такой, как все, не обычной, в общем, классной! — Он смотрит на меня и пожимает плечами. Затем на его лице отражается облегчение. — Ага! Вань и Мими с машиной. Всё, пора бежать. Вы едете на кладбище?

Я качаю головой, мама с удивлением смотрит на меня.

Бао-Бао идет к блестящему «Комаро». Мими пересаживается на пассажирское сиденье, уступая ему руль.

— А у меня нет выбора, — бросает он на ходу. — Матушка поручила мне нести гроб. Хорошо, что я хожу в качалку. — Бао-Бао сгибает руку, поигрывая мускулами. Сев в машину, он увеличивает громкость магнитолы, и теперь его бицепс двигается в такт музыке. — Ну, рад был повидаться, Перл. До скорой встречи, тетушка.

Машина резко стартует. До меня доносится голос тетушки Хелен:

— Перл! Перл! — Ковыляя и прикладывая к глазам платочек, она подходит ближе, — Ты едешь на кладбище? После этого у нас дома будет хорошее угощение. Много хорошей еды. Твоя мать приготовила пельмени. А я — вкусную курицу. Мэри и Дуг тоже будут. Приходи.

— Не могу. Завтра нам на работу, а путь домой не близок.

— Ох уж эти дети! — всплескивает она руками в наигранном негодовании. — Всегда заняты! Ну, приезжай меня навестить, не жди приглашения. Приедешь, и мы поговорим.

— Хорошо, — вру я.

— Уинни, дорогая! — громко восклицает тетушка, хоть мама стоит в паре шагов от нее. — Поехали с нами на кладбище. Генри пошел за машиной.

— Перл отвезет меня домой, — отвечает мама, и я поражаюсь тому, как ей удается каждый раз меня подловить.

С встревоженным выражением лица тетушка Хелен подходит к ней и быстро спрашивает по-китайски:

— Не едешь? Плохо себя чувствуешь?

Я не очень хорошо понимаю мандаринский, но некоторые слова мне знакомы. Похоже, мама не хочет, чтобы за нее волновались, говорит, что все в порядке, только какой-то комок в груди. Она прижимает руку, показывая, где именно. Говорит, что ее кое-что беспокоит. И это как-то связано с упавшим плакатом — с того самого момента у мамы, по ее словам, болит все тело.

Тетушка Хелен гладит маму по спине и говорит ей, что та может навестить тетушку Ду в другой раз, когда «кое-что» развеется и беспокойство уляжется. Она смеется: тетушка Ду точно дождется маминого визита. В ответ мама шутит, что тетушка Ду вполне могла разозлиться из-за сегодняшних неприятностей и улететь куда-нибудь, где ей не придется иметь дела с этой сумасшедшей семейкой.

И вот они уже обе хохочут до слез, так, что с трудом переводят дыхание. Мама прикрывает ладонью рот, хихикая, словно девчонка.

Вот подъезжает дядя Генри, и, усаживаясь в машину, тетушка Хелен строгим голосом велит маме выпить побольше горячего чаю. Дважды погудев на прощание, они отбывают.

— Ты неважно себя чувствуешь? — спрашиваю я маму.

— А?..

— Ты сказала тетушке Хелен, что не поедешь на кладбище потому, что тебе плохо.

— Я не говорила, что мне плохо. Просто сказала, что не хочу ехать. Я исполнила свой долг, отправила дух тетушки Ду на небо. Теперь долг тетушки Хелен предать ее тело земле.

Но они говорили не об этом. И хотя я не уверена, что поняла большую часть ими сказанного, я начинаю осознавать, что многого не знаю о собственной маме и тетушке Хелен.

По дороге к маминому дому Фил прозрачно намекает:

— Надеюсь, мы успеем попасть на автостраду до того, как все ринутся в ту сторону, и избежим пробок.