Юлька жевала черемуху по дороге домой.

Она ела ее дома на завтрак, обед и ужин.

И еще Лида сварила ей варенье, а остатки насушила и смолола в муку — замечательные будут зимой пироги!

Ольга же, попробовав одну-единственную ягодку, скривилась:

— Рот вяжет. Разве тебе не горько?

— Горько, горько! — счастливо рассмеялась Юля. Лида вздохнула и проворчала:

— Ишь ты… Горько! Горько!.. Прямо как на свадьбе!

— Октябрь уж наступил, уж роща отряхает багряные листы с нагих своих ветвей, — размеренно читал преподаватель.

Саммюэль Флинт брал уроки русского языка великого и могучего, правдивого и свободного.

Хозяину сняли гипс, и он снова зачем-то собрался в Россию. Сказал, что по очень важному делу.

Может быть, ему потребуется помощь верного управляющего? А то в прошлую поездку без помощника у Джефферсона что-то явно сорвалось, приехал мрачный, и началось его сумасшествие, с побегами из дому, голодовками и так далее. Что-то нехорошее они сотворили с Квентином, эти загадочные русские, в кольчугах и в медвежьих шкурах.

Но стихи у них, у россиян, красивые, этого нельзя не признать.

— Вы слушаете? — напомнил преподаватель. — Перейдем к следующему. Оно посвящено няне поэта.

«Няня, — снова задумался Флинт. — Вот и я хозяину вместо няни. Без меня он как дитя».

— … заплачет, как дитя, — подтвердил учитель. — Мистер Флинт, вы отвлекаетесь.

— Извините.

— Говорите только по-русски, пожалуйста. В этом смысл моей методики. Тогда вы при необходимости сразу вспомните нужное слово.

И Флинт туг же припомнил:

— Блин.

— Очень хорошо. Это русское национальное блюдо, которое пришло еще из язычества. Тонкая пшеничная лепешка, символизирующая солнце. Блины подают на поминках и на свадьбах.

«Свадьбы, — опять замечтался романтичный Флинт. — Пора бы и нашему хозяину… А он, вместо того чтобы поискать себе хорошую девушку, собирается в эту дикую Россию, где до сих пор поедают символы солнца…»

А о похоронах, на которых тоже подают эти ритуальные пшеничные лепешки, добрый впечатлительный Саммюэль предпочел не думать.

Думай не думай, а они происходят, эти события…

Зеркала и экраны телевизоров в коммунальной квартире большого дома на Дорогомиловской были занавешены черным.

Лидия пекла золотистые блины и рыдала.

В понедельник утром она привычно пожелала Василию Павловичу:

— Чтоб ты сдох, старый хрыч!

А вечером это случилось.

И надо же, прямо на Юлиных глазах.

Неизвестно еще, как это на ней скажется.

Сейчас беременная лежала в уголке дивана, поджав колени к округлившемуся животу, укутанная медвежьей шкурой. У нее стучали зубы, хотя она и не плакала.

— Тварь я последняя, — рыдала в кухне Лидия Кузнецова. — Все из-за меня, из-за меня-а!

А произошло это вот как.

Юлька брела домой после объяснения с Андреем Васильевичем. Только что приняли «на ура» ее новую передачу — о старинных книгах. О том, как они переписывались вручную годами, а теперь преступники организуют их похищение из библиотек и книгохранилищ, и эти сокровища гибнут. Но и в самих хранилищах гибнут тоже, потому что там нет для них подходящих условий. Грустный материал, смонтированный, однако, в форме увлекательного детектива. Смотрится на одном дыхании…

Но, похоже, это был последний материал журналистки Синичкиной на НТВ. Живот стал слишком заметным, а происхождение этого изменения комплекции — слишком понятным. Теперь уже никто бы не подумал, что Юлька просто «остепеняется».

В тот же день Андрей Васильевич обвинил ее в подготовке ограбления редакции. А именно: в преступном сокрытии беременности с целью незаконно получить декретные деньги.

— Это же филологический абсурд, Андрей Васильевич! — пыталась бодриться Юля. — Слово «декрет» как раз и означает «закон». В Древнем Риме так назывались постановления императора, консула или сената. Декретное не может быть незаконным.

— Не умничай, Синичкина, это все демагогия. Я не могу разбазаривать общественные деньги. Поищи себе работу на другом канале. Помнится, тебя на ОРТ хотели пригласить…

— Так вы же сами их отшили!

— Отшил. А ты пришей обратно.

Костя, слышавший обрывок разговора, крикнул начальнику в сердцах:

— Кого бы я пришил с наслаждением — так это тебя, недоумок и скупердяй! Юлька для тебя золотая жила, а ты… Сам же рубишь сук, на котором сидишь!

И пока тот пыжился и возмущался, почему вдруг на «ты», Костя в знак солидарности с изгнанной журналисткой положил ему на стол заявление об уходе по собственному желанию:

— Поищи себе другого оператора. Справься на ОРТ — может, там какого-нибудь завалящего уступят…

— Ты меня без ножа… — задохнулся руководитель редакции.

— Без ножа. А значит — неподсуден. Все законно, все декретно!

Юльке было неловко перед Костей:

— Зачем ты?… Не надо таких жертв. Мне это не поможет, а у тебя родители старенькие. Я же знаю, ты им каждый месяц из зарплаты посылаешь…

— Нормалек. Ты что думаешь, я без работы останусь? Обижаешь. Меня тут в «Космополитен» приглашали, фотографом.

— Голых баб снимать?

— А это моя любимая натура, между прочим. Передать бархатистость женской кожи… ммм… персики! А платят в журналах знаешь как!

— Все равно. Мои проблемы — это мои проблемы. Хотя, честно говоря, как с ними расхлебаться — не знаю.

— Подумаем. Тебя проводить?

— Ага.

И он провожал безработную Юльку до дома. Из подземного перехода доносилась аккордеонная музыка — Василий Павлович исполнял теперь исключительно оперную.

И как раз когда они спустились по скользким ступенькам, уже прихваченным осенним ледком, марш из «Аиды» вдруг резко оборвался.

Музыкант, не выпуская инструмента из рук, медленно сползал по кафельной стене.

— Вот пьянь, — неприязненно обсуждали прохожие. — Надерутся и выходят с гармошками, наяривают свой «Шумел камыш». На бутылку сшибают.

— Деда Вася! — скользя и оступаясь, бросилась к соседу Юлька. — Вы опять! Пошли домой, пальцы отморозите.

— Не «Камыш», а Джузеппе Вер… — попытался возразить кому-то старый массовик-затейник, но не успел…

Аккордеон сползал по его затрапезному пальтецу на затоптанный пол и выл, выл, выпуская последнее дыхание из мехов. Так воет собака, почуяв смерть хозяина.

— Костя, «скорую»! — прошептала Юлька.

— Поздно, Юль. Это конец.

Юлька закричала и даже ударила оператора.

— «Скорую», говорю!

— Хорошо.

Они дождались, пока прибыли врачи и констатировали единственное, что можно было констатировать. Тело Василия Павловича положили на носилки и накрыли простыней.

— Не перепутайте, ногами вперед грузите, — предупредил шофер.

— Где уж тут перепутать! — отозвались санитары. — Яснее ясного, не впервой жмура тянуть!

А Юльку Костя принес домой на руках, как беспомощного малого ребенка. Ему пришлось нести еще и аккордеон, который Юля ни за что не хотела оставить там, в подземном переходе. Что ж, такова специфика профессии операторов: им всегда приходится таскать тяжести.

Все, что осталось на грязном полу подземного перехода, — это кепчонка с несколькими монетками и мятыми сотенными бумажками.

Впрочем, содержимое вскоре забрали проходившие мимо мальчишки, а поношенный головной убор выкинули, за ненадобностью.

Хоронили Василия Павловича пышно. Ни покойным генералам, ни усопшим маршалам не доставалось такого оркестра.

В комнате умершего аккордеониста, в ящике комода, обнаружили потрепанную записную книжку, и Юлька позвонила по всем телефонам, занесенным в нее, от А до Я.

И вот за гробом шагали музыканты самых разных профилей: от скрипачей до ложечников. Был даже контрабасист, чей инструмент нес до кладбища, естественно, Костя.