Верзилы переглянулись с веселым изумлением не с другой ли он планеты прилетел?

— Сегодня воскресенье. Все на молении.

— Можно послушать?

— Пошли.

Один из парней повел гостя вдоль аллеи, другой остался на вахте. Видимо, все же проблема преступности не обошла и этого тихого уголка.

Колония маленькой евангелистской секты возникла да из недр протестантской конфессии и постепенно обросла собственными обычаями, в ней сложился свой уклад жизни. Все поселение было монолитной общиной, подчиняющейся единому распорядку, как дружная семья.

Молельный дом находился на круглой зеленой поляне, где травка была так тщательно обработана газонокосилками. что казалась искусственной.

Развеселые напевы доносились из широких прямоугольных окон. Христианские псалмы накладывались на мелодии, знакомые Джефферсону по исполнению то Фрэнка Синатры, то Элвиса Пресли — словом, на самый неприхотливый вкус.

Квентин был из католической семьи. Он привык к торжественной полифонии месс, к величественным, уносящим в небеса звукам органа. Он любил Генделя, Баха и Моцарта.

В России Квентин познакомился с православным церковным пением: отстоял пасхальную всенощную в Елоховском соборе. И знаменный распев, столь непривычный для уха западного человека, потряс его.

А вот переложение священных текстов на поп-музыку всегда казалось ему неким снижением высокого религиозного идеала, он никак не мог этого принять.

И только сегодня понял, что на фоне коттеджиков, подстриженной травки и ухоженных, в геометрическом порядке разбитых садиков с правильными клумбами именно такая форма молитвы наиболее естественна. и католический орган, и православные хоры просто взорвали бы своим неистовым звучанием этот милый мирок, словно сошедший с цветных страниц детской книжки.

Он вошел в простое одноэтажное здание с плоской крышей, которое язык не поворачивался назвать храмом. Да и местные жители не называли его столь возвышенно…

Публика была принаряжена, но праздничная одежда казалась пришедшей из эпохи не то шестидесятых, не то семидесятых годов. Словно члены этой общины не имели телевизоров и не были знакомы с сегодняшней модой. А может, так оно и было?

Молящиеся пели, пританцовывая, псалмы Царя Давида — в стиле кантри, под аккомпанемент двух банджо.

Стесняясь своего затрапезного вида, Джефферсон остановился у самого входа.

Музыканты увидели его с невысоких подмостков и приветливо закивали, приглашая поучаствовать. Остальные молящиеся оглянулись в его сторону все, как один, и приветливо заулыбались.

И тут, видимо, радушные члены общины решили показать в честь гостя особый класс. Наверное, они понимали друг друга без слов, потому что разом смолкли, а потом…

Ах, как она обрушилась на него, эта музыка! Как она его терзала и мучила!

Это был Россини, «Севильский цирюльник». Только слова взяты не из пьесы Бомарше, а из Псалтири.

Молящиеся горделиво поглядывали в сторону чужака: знай, мол, наших! Мы, простые фермеры, тоже понимаем толк в классике! Эстрада — что, эстрада — пустяки, мы можем и по-оперному!

Они с удовольствием увидали, как пришедший возвел глаза к потолку. Проняло, значит? Молится?

А может, удастся вовлечь его в свое сообщество?

Старейшины уже прикидывали, как бы это поделикатнее провернуть. Такой силач в тяжелом сельском труде будет нелишним. Да и невест на выданье в общине больше, чем молодых холостяков…

Но Квентин не молился.

Он представил себе другой потолок — высоченный, к которому подвешены телевизоры… Джефферсон мысленно перенесся в московский международный аэропорт Шереметьево-2.

Там, прохладным мартовским днем, он впервые целовал Джулию.

А по каналу НТВ показывали Юлину передачу, сопровождавшуюся музыкой Россини. Только тогда ее исполнял аккордеон, а не банджо…

«А, браво, Фигаро, браво-брависсимо»…

«Жаждет душа моя к Богу приблизиться»…

Молельный дом… Сумасшедший дом… Все пляшут. А душа действительно жаждет!

Квентин сжал виски ладонями. Джулия, Джулия, как ты могла! Разрушить такое чувство! Такое…

…К счастью, музыканты замолчали.

А к Джефферсону уже шли, улыбаясь, несколько миловидных девушек в круженных передничках.

Его усадили на низкий табурет и поставили перед ним на землю медный таз и медный же кувшин.

Не обращая внимания на его протесты, фермерские дочки начали разувать гостя.

Остальные члены общины окружили их, наблюдая за происходящим почтительно и благоговейно.

Джефферсон, вначале шокированный, затем припомнил, что он слыхал о подобных вещах: в некоторых сектах принято выполнять — в разных вариациях — обряд омовения ног. Основой его служит евангельский рассказ о том, что Иисус во время тайной вечери омыл ноги своим ученикам.

Успокоившись, Квентин перестал противиться: он уважал чужие обычаи.

А девичьи руки, слегка огрубевшие от деревенского труда, ласкали и гладили его широкие ступни. И лилась на них прохладная струя из блестящего кувшина.

Девушки стояли перед ним, здоровенным мужчиной, на коленях и не находили в этом ничего постыдного и противоестественного.

Время от времени они снизу бросали быстрые заинтересованные взгляды на лицо незнакомца.

Незнакомец им нравился. Всем до одной.

Но вот музыканты снова ударили по струнам своих банджо. Это означало, что пора переходить к следующему обряду — хлебопреломлению, сходному с привычным Квентину таинством Евхаристии.

Но Боже, они опять играли Россини!

Что за пытка, какое издевательство и над святым Причастием, и… над тем незабываемым и таким далеким, навсегда оставшемся в прошлом, первым поцелуем в аэропорту!

Сектанты не поняли, отчего так исказилось лицо незнакомца, отчего он так поспешно вскочил с табурета и, забыв в молельном доме свою изношенную обувь, со всех ног побежал прочь.

— Он одержимый! В него вселился бес, как в стадо свиней, |которое описано в Евангелии, — едва придя в себе, начали объяснять прихожанам старейшины. — Поэтому он не мог больше находиться в святом месте.

Но девушки в кружевных передничках не верили им. У девушек в глазах стояли слезы. Ведь молодых холостяков в общине было меньше, чем девиц на выданье…

К концу августа вернулась Ольга, эффектная, загорелая, с выгоревшими да плюс к тому еще и выбеленными в парикмахерской волосами.

Правда, когда она сняла роскошные черные очки, под левым глазом обнаружился столь же черный фингал. Видимо, это был меткий мужской удар, который подытожил ее очередной роман. Так сказать, заключительный аккорд.

— Что, не сошлись характерами? — съязвила Юлька.

— Наоборот, еще как сошлись! Полная взаимность: у него под обоими глазенками такие же фонарики. Туго пришлось бедному Игоряшечке.

— Кто он был-то хоть, этот Игоряшечка?

— А, фигня! Даже вспоминать не хочется. — Оля небрежно извлекла из сумки и швырнула на стол целлофановый пакетик, в котором позвякивало, точно самая дешевая бижутерия, золотое колье с бриллиантами. — Думал купить меня, наивный! А мне на его брюлики чихать!

— Однако же ты их не вернула!

— Еще чего! — Ольга передернула плечами, пощупала припухший глаз. — А компенсация зa моральный и физический ущерб?

— Если так, то ты ему задолжай вдвое больше.

— Перебьется. А золотишко никому еще не мешало. Прижмет — отнесу в ломбард. За эту штуковину много могут дать.