Юлька давилась от беззвучного смеха. Квентин никак не мог разгрызть семечку. Одну сжевал прямо с шелухой, вторую принялся чистить пальцами.

Узнав, что он из Америки, сердобольные женщины принялись учить его «лузгать». Но только он освоил эту сложную процедуру и начал залихватски сплевывать шелуху через губу, как вместо них уселся хмурый громила с татуировками на руках и буркнул:

— Не плюйся, козел.

— Коза там… — Квентин с улыбкой ткнул пальцем в тамбур.

— А я говорю: ты козел.

— Не-ет… — протянул Квентин и сунул ему ладонь. — Я Веня.

Громила оценивающе окинул взглядом широкую, массивную фигуру Квентина.

— Что, думаешь, здоровый?

— Ага, — чистосердечно подтвердил тот.

— Пойдем выйдем.

Квентин с готовностью поднялся.

Юлька прекрасно понимала, чем кончится этот «выход», но не стала его останавливать. Во-первых, она совершенно не волновалась за то, что его могут избить. Силищи-то немерено… еще неизвестно, кто кого. А во вторых, с какой стати вмешиваться в мужские разборки? Пусть на себе почувствует все перипетии сложной жизни российского мужика…

Резкий глухой удар раздался из тамбура. Потом удивленный возглас Квентина и еще удар… На мгновение стало тихо. Потом кто-то завозился, словно тащили куль с мукой. И оба, пошатываясь, в обнимку появились в проходе.

У Квентина на рубашку капала из носа кровь. У громилы была рассечена бровь.

Юлька быстро достала новую бутылку. Смочила водкой платок и подала громиле. Он прижал его к брови. А Квентину она запрокинула голову и зажала пальцами нос.

Два стакана водки примирили их окончательно. Оба поглядывали друг на друга с уважением. На закуску остался только пакетик майонеза, который мужчины поделили по-братски.

И оставшийся час обсуждали мастерство Брюса Ли, а под последнюю бутылку громила вдалбливал Квентину, насколько лучше всех этих заморских заморышей наш Тадеуш Касьянов.

В Петушках Юлька еле выволокла Квентина из пустого вагона.

Ноги у него заплетались, глаза смотрели в разные стороны, к губе прилипла подсолнуховая шелуха, рубаха выбилась из брюк, да к тому же была заляпана кровью, нос распух и покраснел. Но он был бодр, весел, возбужден и требовал немедленно показать ему знаменитые Петушки.

Юлька посадила его на шаткую скамейку на платформе и ткнула рукой в облупленную будочку вокзала.

— Вот.

— Это Петушки? — изумился Квентин. — А зачем мы сюда ехали?

— А здесь главное — не результат. Здесь главное — процесс.

— А! Понял, — закивал он. — Значит, надо найти супермаркет и купить водки.

— Это еще зачем? — с напускной строгостью спросила Юлька.

— Ехать обратно в этой… — он ткнул пальцем в вагон. — В электричке.

— Ну уж нет, — решительно сказала Юлька — Обратно мы в электричке не поедем. А то ты окончательно сопьешься. Это экскурсия в одну сторону. Москва — Петушки. Даже у Венечки не хватило сил написать «Петушки — Москва». Через полчаса на Москву пойдет автобус экспресс… Интересно, я смогу довести тебя до площади?

— Я сам могу идти! — возмутился Квентин. Встал, покачнулся и отчетливо сказал: — Твою мать…

В экспрессе он спал, и блаженная улыбка бродила по его разомлевшему лицу. Спал всю долгую дорогу до столицы, до самого Щелковского автовокзала…

А проснувшись, протер мутные глаза, мучительно глянул на Юльку и простонал:

— Пить… Шланги… как это?… За — ла-ки-ровать…

— Нет, дорогой, — засмеялась она. — Вот это называется: похмелиться. Так и быть, разрешу тебе еще бутылку пива Но это все.

— Душа горит… — повторил Квентин Васины слова — О… загадочная русская душа… Она у вас все время горит?

— Почти.

— Тогда — понимаю… Если вот так… — ткнул он себя кулаком в грудь, — то это невозможно…

— Ты где шаталась? — накинулась на Юльку Оля. — Я тут все выдраила, вылизала, а она смылась на целые сутки! Ты забыла? Сейчас поезд надо встречать.

— Не забыла. Одному человеку всю ночь было плохо… — она фыркнула. — Я его напоила…

— Ты и сама как с похмелья, — в ужасе завопила Оля. — Прими душ, а то мама сразу разрыв сердца получит.

По полу были разбросаны газеты с Юлькиными статьями из синей папочки, в которую она складывала на память свои публикации.

— Я тут смотрела… — засуетилась Оля. — Я сейчас соберу… Знаешь, вот здесь у «Ю» плохо палочка пропечаталась. Похоже на «О», правда?

Юлька глянула и усмехнулась про себя. Это была ее статья о «Севильском цирюльнике» с портретом Дениса в профиль, на котором отчетливо вырисовывался длинный нос ревнивца…

Странно, сейчас его лицо не вызывало в ней никаких ощущений, воспоминаний. Просто равнодушие… Один из многих, с кем сводила журналистская судьба…

И что только она в нем находила?

— Правда. И что с того? — равнодушно ответила Юлька.

— Давай скажем, что это моя…

Юлька пожала плечами.

— Говори, что хочешь. Но почему только одна? Как ты это объяснишь?

— А остальное — репортажи на Московском городском канале. Я продумала. Мама видела твои по ОРТ, а мои не могла видеть, потому что у них антенна не принимает, правильно?

На что другое, а на то, чтобы суметь выкрутиться, Оленькины мозги шурупили, что надо…

— Вы не волнуйтесь, девочки, я вас не стесню. Я только на два дня.

Мама оглядела маленькую комнату. Как они тут только помещаются? И письменный стол один…

— Ну что ты, мамочка! — хором воскликнули сестры, поневоле испытывая жуткое облегчение. — Останься подольше…

— Не могу, у меня же ученики, — гордо ответила мама. — Вот, на праздники только вырвалась… Я же репетиторством занимаюсь. Двух таких чудных девочек готовлю… Тоже на журфак хотят поступать. А им с заочных курсов такие сложные темы присылают — ну просто не сочинение, а кандидатская диссертация. Представляете, «Художественная функция сна в русской литературе девятнадцатого века»!

— Подумаешь! — насмешливо скривилась Оленька. — Четыре сна Веры Павловны…

Мама строго посмотрела на нее сквозь очки. Как будто собиралась сказать: «Садись. Два».

— Да что ты! А Достоевский, «Сон смешного человека»? А «Светлана» и «Людмила» Жуковского? А сон пушкинской Татьяны? А Лермонтов… «В полдневный жар в долине Дагестана…»?

Оленька шутливо вскинула вверх руки:

— Сдаюсь… Все… Убедила. Давайте лучше обедать.

Она пихнула сестру локтем в бок и сделала выразительные глаза, чтоб Юлька перевела разговор на другую тему, а сама благоразумно смылась на кухню.

Мама распаковывала сумку с домашними гостинцами и недоуменно выговаривала Юльке:

— Нет, это потрясающе! Чему же вас учили в университете? Вы же должны знать это как свои пять пальцев! Как же можно писать, не имея понятия о родной литературе?!

— Мамочка, мы имеем… — Юлька скрипнула зубами. Опять ей выгораживать эту дуреху… Отчитываться за двоих. Ты еще не назвала сон Обломова и сон Свидригайлова…

Взгляд у мамы потеплел. Она воодушевилась.

— Да-да, именно! Сон — как голос совести. Мы с девочками тоже заканчиваем анализ Достоевским. Неужели Олечка…

— Да она просто прикалывается, — заступилась за сестру Юлька.

Мамины брови тут же гневно поползли вверх.

— Юлия! Что это за словечки? Что за жаргон? Прикалывают брошку к платью. Если вы изъясняетесь таким языком…

Юлька примирительно обняла ее за плечи, улыбнулась.

— Мамочка, есть русский письменный и русский устный. Конечно, я не имею в виду ненормативную лексику… Ой, это ореховый пирог! Наш любимый! — Она развернула промасленный пергамент и вдохнула ароматный дух грецких орехов с корицей. — Обалдеть!

— Юлия, ты опять! — воскликнула мама. — Ты меня с ума сведешь! Почему не сказать: бесподобно… восхитительно…

— И бесподобно, и восхитительно! — подтвердила Юлька. Она тоже помчалась на кухню, громко извещая сестру: — Оля! Ставь чайник! Мама привезла «ореховое чудо»!