Пока однажды утром не исчез отец.

Он не умер, как дед с бабушкой, которые были в весьма преклонном возрасте на момент своей кончины, не погиб в результате несчастного случая или инфаркта. Смерть есть фиксированная точка, тогда как исчезновение — это отсутствие точки, отсутствие каких-либо знаков препинания в конце фразы. Пропавший без вести оставляет после себя круг навязчивых идей, в который затягивает тех, кто продолжает жить. В то утро отец решил ускользнуть от меня и мамы и молча закрыл за собой дверь, не объяснившись и не удостоив нас слов прощания. Неподвижно пролежав в супружеской постели много недель кряду, поднялся, выключил будильник в шестнадцать минут седьмого, вышел из дома и не вернулся.

В четверть восьмого проснулась я. Нужно было собираться в школу, я тогда училась в восьмом классе. Полусонная, босая, в одном белье, точь-в-точь как сегодня, прошлепала по коридору в ванную. Я знала, что на кухонном столе меня ждут молоко и сухари. Внезапно, проходя мимо родительской спальни, я ощутила пустоту, но не стала заглядывать к отцу, который уже столько времени не поднимался с постели и лежал там в обнимку со своей душевной болью. Мне о ней не рассказывали, но я что-то подозревала, а еще с тоской понимала, что после школы мне опять придется делать вид, будто мы с отцом вместе обедали, и знала, что он не будет есть и что я изложу матери (да и своей совести) прямо противоположную версию событий. Однако тем утром меня захлестнуло предчувствие чего-то необратимого.

Впоследствии я не раз задавалась вопросом, а не придумала ли я все это на основе сведений об исчезновении отца, которые стали известны во второй половине того дня. В любом случае, мое обманчивое воспоминание было вернее, чем правда. Память являет собой акт творения: она выбирает, конструирует, решает, исключает; роман памяти — самая честная игра, в которой нам доводилось участвовать. Возвращаясь из школы, я еще с улицы почуяла, что в наш дом явилась беда. Мама рыдала, повторяя имя отца, и, едва я вошла, бросилась ко мне с криком: «Твой отец ушел, твой отец ушел от нас!» И хотя в полиции нам сказали, что заявление о пропаже человека подается не раньше чем через три дня после его исчезновения, мать не желала ждать и часа, чтобы сообщить мне то, что она и так знала, то, что мы обе и так знали: подавленный депрессией, ее муж и мой отец расстался с нами и со своей жизнью сознательно и навсегда.

Так в тринадцать лет я стала дочерью человека, пропавшего без вести. Настоящих покойников закапывают в землю и оплакивают, а мой отец растворился в воздухе, и мы не сможем помянуть его второго ноября. В тот год мы не отмечали День усопших, и дедушка с бабушкой нас не навестили. Зато второго ноября у меня начались первые месячные. Дом же превратился в священное место, куда папа мог вернуться в любую секунду. А теперь мама решила продать дом… И что, спрашивается, должен будет подумать отец — живой, зомби или призрак — в тот день, когда возникнет на пороге и предъявит права на свою половину кровати и свое место за столом?

Запах горелого кофе вернул меня в реальность, я перевела взгляд на стену кухни — единственную стену нашего дома, смежную с другой квартирой. В прежние времена там жило шумное семейство христиан-евангелистов; вечерами мы с мамой слышали, как они поют за стеной, пока мы, замерев на диване, точно две декоративные статуэтки, пялились в телевизор, с притворным хладнокровием делая вид, будто всегда жили здесь вдвоем, только вдвоем. «Поют», — думала я, не отводя взгляда от экрана, по которому шел выпуск новостей, и пыталась представить себе, как через стену от нас семь человек сидят за столом и возносят благодарение Богу — братья, сестры, мать и еще один взрослый, отец. Какую боль теперь причиняло мне это слово…

— У тебя кофе убежал, — вздохнула мать, входя на кухню с полной сумкой овощей.

«Мой отец исчез двадцать три года назад», — подумала я.

— Неужели трудно было последить?

«Он словно растворился в воздухе, и мы почти никогда об этом не говорили», — мысленно добавила я.

— Кстати, класть записку в носик кофейника я научилась у твоей бабушки.

«А почему мы больше об этом не говорили?» — удивилась я про себя.

— Ты давно встала?

«Почему ты больше не говорила об этом?» — беззвучно обратилась я к матери.

— В одиннадцать придут ремонтники. В последний раз осмотрят крышу перед началом работ.

«Она намекает, что я должна одеться», — сообразила я, взглянув на свои голые ноги.

— Ты уже начала отбирать то, что хочешь оставить?

Я сказала:

— У меня просьба. Пожалуйста, не трогай мои вещи.

«Прошло двадцать три года, — размышляла я. — Что мне удалось сделать за это время? Где я была, кого слушала? Может, где-то поблизости ходит двадцатитрехлетняя незнакомка, рожденная в тот день, когда отец ушел, и девочка лет тринадцати, так и не повзрослевшая за все эти годы». Я попыталась представить себе девушку, потом девочку. Та не росла и пристально смотрела на меня все то время, которое я проводила в отчем доме.

— Они уже пришли! — послышался от дверей мамин голос.

Я натянула зеленые трикотажные штаны, когда-то составлявшие часть спортивного костюма, и огляделась в поисках зеркала. В глаза бросилась какая-то стекляшка, разрисованная цветочками. Я тотчас вспомнила, как в подростковом возрасте мы с двоюродными сестрами собирали зеркальца и флаконы из-под духов, купленные нашими матерями, тетушками, бабушками, тщательно мыли эти сокровища, протирали, разукрашивали их разными рисунками, сушили, а потом несли на набережную и там продавали. Уже тогда, держа в руках эти безыскусные побрякушки, я ощущала в груди раскаленный шар жгучей боли.

Вглядываясь в импровизированное зеркало-стекляшку, я пригладила волосы рукой и отвела их со лба. Телефон завибрировал. «Как дела? — поинтересовался экран. — Когда будет время, сообщи новости». Мне почудилось, будто я слышу, что крыша нашего дома трещит, и вижу, что на ней становится дырой больше.

Сунув телефон под подушку, я вышла из комнаты.

У дверей мать разговаривала с мужчиной лет шестидесяти и парнем лет двадцати.

— Знакомься, это синьор Де Сальво, — с улыбкой представила она. — А вот его сын Никос. Его мама гречанка.

Возбуждение, зазвучавшее в голосе матери, помогло мне вынырнуть из воспоминаний и вернуться в настоящее — к новым знакомым, к ореховой скамеечке для коленопреклонения, к подставке для зонтов, покрытой осыпавшейся штукатуркой.

— Гречанка, интересно, — рассеянно отозвалась я и кивком головы пригласила отца и сына в гостиную. — Из какой части Греции?

Спустя двадцать с лишним лет в наш дом опять пришел отец, готовый служить моей матери. Маленький шар в груди запылал с новой силой.

— С Крита, — ответил Никос.

Тут он споткнулся о стопку старых настольных игр, и коробка с «Гусем»[4] упала на пол.

— Под ноги смотрите, — недовольно бросила я, глядя на раскатившиеся фигурки.

Мы оба наклонились и стали подбирать их.

— Отойди, я сам.

Я обратилась к нему на «вы», а он ко мне — на «ты». Когда уже я начну вызывать в людях почтение…

Тем временем синьор Де Сальво объяснял моей матери разницу между тепло-, гидро- и звукоизоляцией, на что та отвечала, что наша проблема — не шум, а вода. Мы с Никосом подняли с пола последние фигурки и закрыли коробку.

Насчет шума мать покривила душой. После ухода отца я то и дело слышала, как какой-то ребенок кидает в стену шарик от детского бильярда, ловит его, снова бросает, ждет, пока шарик прокатится по полу, и начинает все заново. Сперва я думала, что это балуется кто-то из детей наших соседей-евангелистов, но вскоре шум перестал ограничиваться смежной с ними стеной, он раздавался и в коридоре, и в ванной. Много лет спустя мне на глаза попалась газета, посвященная расследованию всяких загадок; из нее я узнала, что подобные звуки якобы издает странствующее по городам Италии привидение с бильярдным шариком. Впрочем, добавлял автор в конце статьи, не исключено, что этот звук — всего лишь бульканье воды в старых трубах.