— Правда? Не помню такого. В общем, днем Аттилу навещает моя мама, она с ним гуляет.
Мы храним воспоминания и не смиряемся с тем, что факт не есть факт не есть факт — роза не есть роза не есть роза, пускай учительница велела нам записать в тетрадях обратное[16]. Нет, факт не есть факт, — возможно, он есть деталь, которая на мгновение ярко вспыхивает на тусклом фоне нашей боли или совершенных ошибок. То, что мы увидели или услышали, немедленно превращается в строительный материал для нашего бессознательного и наших побуждений, встраивается в цепочку из других ему подобных звеньев. Существовала ли на самом деле та собака, которая нарушала спокойствие юной Сары и которой я после смерти отца завидовала за недоступную мне способность плакать? Поразительно, что Сара, которая уже тогда обращала внимание на все, что касалось зверей, и позже стала ветеринаром, напрочь позабыла о той собаке.
— Когда мы перестали дружить, я очень тосковала по тебе. Мне иногда кажется, что я уехала жить в Рим, потому что больше не видела смысла оставаться в том же городе, что и ты, раз мне нельзя встречаться и разговаривать с тобой. Я убеждала себя, что все хорошо, но продолжала страдать; мне стольким хотелось с тобой поделиться… Ты была единственным человеком, вхожим в наш дом, где я чувствовала себя так неуютно. Я скучала по отцу, сторонилась людей. Я доверяла тебе, и только тебе; сколько писем я тебе написала! Твои ответы до сих пор лежат в моей комнате. Мы писали друг другу письма зелеными ручками, помнишь? У тебя твоя не сохранилась? Такой ручки у меня больше никогда не было. Писать я не перестала, теперь вот сочиняю тексты для радиопрограммы. Придумываю истории о несуществующих людях, передача выходит ежедневно, не знаю, слушала ли ты ее когда-нибудь. На втором курсе университета у тебя появилась та высокая подруга из Реджио Калабрии, я видела вас вместе в центре города по субботам, я ей завидовала, потому что она могла проводить время с тобой. Я здесь уже несколько дней, и никто не знает меня так, как ты, мать ходит за мной по пятам, муж остался в Риме. Прости за сумбур.
— Не извиняйся, Ида. Что было, то прошло. Все закончилось.
— Для меня ничего не прошло и не закончилось.
— А ты не задумывалась, почему мы перестали дружить?
Мы ехали по узким улицам, моря из-за домов видно не было. В кабине ощущался запах цитрусовых — выходит, Сара по-прежнему пользуется тем же шампунем, что и в старших классах.
— У тебя было много сложностей, но это не означает, что больше их ни у кого нет, — выпалила она, притормаживая на красный свет.
Оставив позади Аннунциату, мы влились в городской поток и теперь ехали мимо шумных магазинов и вдоль людных тротуаров.
— Вот что я хотела сказать тебе тогда, но говорю лишь сейчас. Ты никогда не отличалась открытостью, я догадываюсь, как тебе было нелегко, учитывая историю с отцом и все прочее. Но ведь и в моей жизни хватало проблем, пусть они и не казались тебе такими же серьезными, как твои собственные. Я любила тебя и до сих пор люблю, но мне неприятно, что в наших отношениях на первом месте всегда стояли твои интересы. Ида, у других людей тоже есть душевные раны, если вдруг ты этого не знаешь.
Мне хотелось заткнуть уши, переписать этот разговор заново, вложить Саре в уста другие слова, крикнуть, что это неправда, но Сара упорно продолжала излагать мне свою точку зрения, и ее речь объясняла мне, почему подруга юности не избегает меня и в то же время не стремится сделать шаг навстречу даже ради того, чтобы отдать дань нашему общему прошлому. Факт не есть факт, но взгляд есть взгляд, и Сара смотрела на меня свысока. Что бы я там себе ни навыдумывала, причиной ее сегодняшней индифферентности явилась именно наша былая близость.
Я слушала голос Сары, такой взрослый и чистый; он не был похож ни на песчаную бурю, звучавшую в словах моей матери, ни на теплую постельку, которую расстилал для меня голос Пьетро во время наших телефонных разговоров. Голос Сары тщательно выбирал слова и произносил взвешенные фразы.
— Ида, помнишь день в больнице, который ты провела рядом со мной?
Нам было по девятнадцать лет, Сара собралась делать аборт. Беда случилась не со мной, а с ней — в этом и состояла вся разница. Дело касалось ее тела, а не моего. У Сары и в мыслях не было сохранять ребенка от Фабио, а может, от приятеля после Фабио или вообще какого-то незнакомца, с которым она пережила то же, что и я на пляже Сциллы и во время других подобных интрижек. Я знала, что тоже могла залететь, избавиться от ребенка и остаться бесплодной, знала, что поступила бы так же, как Сара, даже если бы забеременела от парня, который был мне симпатичен. В девятнадцать лет мы были дочерями и согласились бы стать кем угодно, только не матерями. Однако в эту неприятность вляпалась не я, а она.
— Так помнишь или нет?
«То, что происходит только на уровне тела, на самом деле не происходит вовсе», — повторяла я свою мантру в тот день, сидя подле Сары, взгляд которой был направлен куда-то в космос. Мы изредка переговаривались, я читала, она слушала. У меня с собой было несколько журналов и книга Анри Аллега «Допрос под пыткой». После Камю я стала одержима французской литературой и при каждом удобном случае заполняла тишину своим словесным поносом, рассуждая о политической власти и преследовании заключенных; вот и в больнице я тараторила без умолку, пребывая в иллюзии, что тем самым сокращаю расстояние между собой и Сарой, между тем, что случилось с ней, и тем, чего не случилось со мной. Празднование освобождения от чего-то означает, что это освобождение уже произошло, вот и мы больше не были двумя девочками-подростками, которые подражали друг дружке и вместе проводили вечера за уроками.
— Когда ты пришла ко мне в палату после… Нет, это правильно, что ты была там. В тот момент я не потерпела бы рядом с собой никого другого.
Она сделала аборт, а я нет, и наши пути разошлись навсегда. Мы уже отдалились одна от другой, но после той поездки в больницу ни она, ни я не могли больше притворяться, что наша дружба продолжается. Когда мы только познакомились, у Сары была полноценная семья, а у меня нет, но эта разница лишь укрепляла наши отношения. Мы были будто два тонущих корабля, которые стремятся удержаться на плаву.
— Ты единственная знала об аборте. Ты всегда была единственной в моей жизни, Ида. Мне льстило быть подругой самой умной девочки в классе. Не сомневаюсь, ты училась лучше всех в университете, да и на работе тебя тоже наверняка высоко ценят. Нет, я не слушаю твою программу, в это время у меня прием в клинике. Думаю, ты обрела покой, уехав подальше от своей матери. Но я осталась, и ты понимаешь, что это означает, правда? Ты слишком умна, чтобы не понимать.
Перед госпитализацией Сара соврала родителям, что мы едем на пару дней на Этну, походим там на экскурсии, а ночевать будем в поселке Дзафферана. Я ничего не сказала маме, она не задавала вопросов мне и не разговаривала с другими матерями, так что я могла спокойно сопровождать Сару в больницу, быть на подхвате и справляться у докторов, все ли хорошо с моей подругой. Задержись я на денек, мы с мамой просто поссорились бы по этому поводу и привычно осыпали друг друга оскорблениями, не более того.
— Может быть, ты даже лучше меня понимала, что я чувствовала перед операцией и каким будет мое состояние после нее, ведь тебе уже довелось пережить большую утрату. В твоей жизни произошло ужасное событие, твой отец ушел из дома и пропал без вести, ему не следовало так поступать — ты это хотела от меня услышать? Он был трусом, мужчина не имеет права вот так бросать семью. Долгие годы я твердила себе, что нельзя критиковать людей, нельзя не принимать во внимание их хрупкость. Отец оставил тебе в наследство проницательность, остроту чувств — ты восприимчива, как самый точный сейсмограф, — а еще слепоту по отношению к другим. Люди все хрупкие, Ида, но ты просто несказанно хрупка. Ты позволила боли поглотить тебя, и твоя рана стала больше тебя. Ты живешь как рабыня, ты рабыня того, что с тобой случилось, ты была такой уже в четырнадцать лет, и ты сделала рабыней меня. Страдание придавало тебе шарм, а ты этого не замечала, ты ничего не видела, ты никогда не видела меня. Но я была, я всегда была рядом с тобой и ни о чем тебя не спрашивала, мы ни разу не говорили о твоем отце. Я даже не решалась спросить у тебя, как его звали.
