Под одеялом я разламываю диск грелки и прижимаю ее к животу, стараясь согреть ребенка. Я уже начала думать о нем как о девочке. Она спит днем и просыпается ночью, как луна. За такие привычки я зову ее Лу́на.

Ночью Боб выходит на прогулку. Я не могу видеть его в темноте, но я его слышу. Связка ключей от машин, которая все время прицеплена у него к джинсам, звенит и звякает. Он единовластный хранитель ключей от машин и нехотя раздает их тем, кто отправляется на задание.

Он в одиночестве идет по Комплексу. Я отслеживаю его перемещения по звяканью тех самых ключей. Когда он доходит до конца нашего этажа, то спускается по неподвижному, мертвому эскалатору на первый этаж и делает круг по нему. Потом делает еще несколько кругов.

Единственный способ усвоить гнев — это обратить внимание на то, что у тебя под рукой. Дыхание, которое выходит туманом. Жужжание обогревателя, тепло которого уходит из кельи, едва появившись. Ночные движения Луны внутри меня. Иногда ее шевеления напоминают легкомысленное хлопанье крыльев стаи бабочек, разом вырвавшихся на свободу. А иногда она как кипящий чайник, который пронзительно свистит во всю мочь, будто в ярости. Сегодня она была в ярости.

Я чувствовала странную близость с Бобом, когда слышала, как он колобродит рядом. Презрение к кому-то — это всегда довольно интимное чувство. Я понимала, что он ощущает на себе колоссальное давление, которое можно облегчить, только повторяя снова и снова одно простое, очищающее ум действие. Боб идет и бормочет себе под нос, повторяя что-то, как буддийскую мантру. Иногда я могу разобрать слова: Нам нужно больше запасов.

В другие разы его мысли следуют одна за другой. Он обеспокоен погодой: днем все холоднее и холоднее, а ночью настоящий мороз. В уме он перебирает наши запасы: от канистр с водой до батареек. Он думает о следующем дне, о заданиях, которые он раздаст с целью превратить этот торговый центр в настоящий дом.

Комплекс значит для Боба больше, чем просто место для жилья. Это проявление его фальшивой идеологии. Он устанавливает правила, которые только он целиком знает и понимает, и следит за их соблюдением. Он видит в нас подданных, которых можно вознаграждать или наказывать. Он хвалит тебя, когда хочет тобой управлять. Он тебя не видит. Это не означает, что он не человек. Что он неуязвим. В некоторые моменты он уязвим настолько, что даже вызывает симпатию. Ты придумываешь оправдания его поведению, скорее для самой себя. Ты думаешь, что если еще немного с ним поработать, то все в конце концов наладится. Даже если он заставляет тебя молиться, или ломает твой айфон, или понуждает стрелять в зараженных. Ты думаешь, что все будет по-другому, более удобно, когда ты доберешься до Комплекса. Но это так не работает. Иначе бы ты не оказалась запертой в келье.

Что бы со мной ни случилось, я не хочу, чтобы Луна оказалась в этой среде. Я не хочу, чтобы она выросла здесь, в группе, которую возглавляет кто-то вроде него. Я не хочу, чтобы она была в пределах его досягаемости. Даже если этой угрозы прямо сейчас нет, когда она появится, будет слишком поздно.

Когда Боб в своем путешествии доходит до этой стороны торгового центра, он замолкает. Раздается только звяканье ключей от машин у него на поясе.

Я слышу его, где бы Боб ни находился. Этот звук манит меня. Мне нужен только один ключ. Тогда я открою машину. Нажму на газ. И исчезну. Если я доберусь до другого города, я растворюсь внутри него.

Ночь сменяется днем.

Утром начинается снегопад. В течение дня легкий снежок перерастает в яростную метель. Приходит Рейчел и будит меня.

— Боб хочет, чтобы ты спустилась вниз, — говорит она, трогая меня за руку.

Я смотрю на нее в замешательстве:

— Мне… мне можно выйти?

— Только сегодня утром. По особому случаю.

— Сегодня что, Рождество?

— Оно уже прошло, — говорит она мягко, с невыразимым сожалением.

Я тупо смотрю на нее. Меня удивляет даже не то, что они отпраздновали без меня, а то, как сильно это меня задевает.

— Я вернусь через пятнадцать минут, — наконец говорит Рейчел. — Одевайся и умывайся.

Я так и делаю. Я внушаю сама себе: только ничего не испорти. Может быть, Боб позволяет мне выйти в качестве проверки. Я роюсь в шкафу в вещах, добытых в прошлых набегах. Тут нет одежды для беременных, только большие размеры, в которые поместится мой живот. Я надеваю свитер Lacoste и новые черные брюки, которые приходится подворачивать, потому что они мне длинны. Поверх этого я накидываю парку Marmot.

Возвращается Рейчел и открывает решетку. Она проводит меня вниз по эскалатору, как сумасшедшую тетушку, которая спускается с чердака в День благодарения. Они тоже одеты в чуть более нарядную повседневно-деловую одежду. Когда я улыбаюсь им, они отворачиваются или слегка кивают. Все в сборе, кроме Эвана. Он приходит к завтраку все позже и позже.

Стол убран чуть более изысканно, чем обычно. Он покрыт скатертью в стиле бохо-шик, с цветочным орнаментом. На ней лежат вязаные кружевные салфетки, утащенные из Anthropologie — значит, украшением стола занималась Женевьева. В центре стола даже стоит кувшин с искусственными цветами. Но больше всего впечатляет еда. Стопки блинов, а рядом с ними соусник, наполненный кленовым сиропом. Ломтики жареной ветчины и венские сосиски, обжаренные на сковородке. Вместо свежих фруктов — миска консервированных, смешанных с разноцветными зефирками.

Женевьеву просят произнести молитву.

— Боже, мы благодарим Тебя за эту трапезу, — говорит она, — и в месячный юбилей нашего пребывания в Комплексе хотим поблагодарить Тебя за то, что щедро снабдил нас всем необходимым.

— Аминь, — повторяют все.

— С юбилеем! — говорит Рейчел.

Мы чокаемся кружками с растворимым кофе.

Боб во главе стола оглядывается.

— Здесь нет Эвана. Не мог бы кто-нибудь его привести?

— Я схожу, — вызывается Тодд, взбегает по эскалатору и скрывается внутри Journeys.

Мы взираем на еду и ждем.

— Прежде чем начать есть, — говорит Боб, — я хотел бы сказать несколько слов о нашей сегодняшней почетной гостье.

Все поворачиваются ко мне.

— Кандейс, — говорит Боб, обращаясь ко мне. — Ты находилась под надзором в заключении, возможно, дольше, чем ожидала. Но я верю, что у тебя было достаточно времени для размышлений, чтобы понять, как ты ошибалась, и, как мы надеемся, чтобы исправить свою двуличную натуру.

Он оглядывает стол.

— По мере того, как мы будем принимать тебя обратно в нашу группу, тебе будут возвращаться отобранные привилегии. До самого рождения ребенка они будут по одной возвращены тебе. Сегодня мы разрешили тебе присоединиться к нам.

Все хлопают, будто по подсказке.

— Поскольку ты почетная гостья, почему бы тебе не начать есть? — говорит Боб.

— Но я могу подождать Эвана. — Я смотрю на второй этаж, ожидая увидеть его.

— Нет, мы настаиваем. У тебя… у тебя ребенок, — говорит он, запинаясь на слове ребенок, будто оно иностранное.

Я оглядываю стол, тех немногих, кто остался, чтобы оценить степень моего послушания.

— Ну конечно, — говорю я и кладу на тарелку два куска ветчины. Но тут же понимаю, что это была ошибка. Потому что мясо предназначено для особых случаев и его хотят все, а я ем его прямо у них под носом. Ну и пусть.

— Боб! — Мы видим лицо Тодда, который перегибается через ограждение на втором этаже. Он мрачен. — Боб!

Боб смотрит на него.

— Что такое? — говорит он, недовольный тем, что его прервали.

— Я не могу его разбудить! — орет Тодд. — Он не… он не дышит.

Боб смотрит на Адама. Не говоря ни слова, они встают и поднимаются по эскалатору. Мы слышим, как они вместе заходят в келью Эвана. Проходят минуты.

Женевьева, Рейчел и я застыли за столом. Мы в беспокойстве смотрим друг на друга и гоняем еду по тарелкам. Потом я кладу вилку на стол. Я не могу есть, потому что догадываюсь, что они там обнаружат.