Мы обитали в жилом комплексе для студентов университета и их семей. По вечерам они играли во дворе в бадминтон и волейбол. Они пили пиво и грызли арахис. Мама позволяла мне делать все самой и помогала, только когда я просила. Иногда у меня получалось забраться к ней на высокую кровать, а иногда нет. Тогда она подсаживала меня ровно настолько, чтобы я могла ухватиться за верх. Если она говорила, что пора спать, я лежала тихо, пока не отключалась.

В раннем детстве я была тихой и послушной, это отмечала даже мама. Я могла часами сидеть с книжкой, листая и листая страницы. Казалось, у меня не было никаких неврозов и беспокойств. Я даже не очень часто плакала. Она думала, что, наверное, я унаследовала это спокойствие от отца, но на самом деле — хотела бы я ей это сказать — я была обязана этим качеством исключительно ей. Оно было вызвано тем, как она организовывала нашу жизнь, такую надежную, постоянную и размеренную. И я искала постоянства во всем.

Потом она уехала в Америку, и меня перевезли в другой район Фучжоу, к бабушке и дедушке, которые, несмотря на самые лучшие намерения, то нянчились со мной, а то совершенно обо мне забывали. Мы жили на втором этаже трехэтажного бетонного дома, в котором, как и в большинстве домов, не было водопровода. Меня кормили, мыли и разрешали мне смотреть мыльные оперы. В остальном я была предоставлена сама себе. Дни проходили без порядка и смысла. Я играла в ниндзя с пластмассовым мечом на бетонном балконе — обычно мне не разрешали выходить на улицу. Ивы склоняли надо мной свои ветви, как мама, которая расчесывала мне волосы пальцами.

Однажды, когда мне было пять, мне удалось выйти погулять одной. Я пыталась подружиться с молодой симпатичной соседкой, женой железнодорожного проводника, которая курила около мусорных баков. Сначала она вела себя дружелюбно и участливо, но потом схватила меня за запястье и оцарапала мне руку своими длинными грязными ногтями. Выступила кровь. Услышав мои крики, на крыльцо и балконы выбежали соседи, и вскоре весь двор возмущенно обрушил на нее шквал обвинений. Что она слишком много пьет, что муж ее заядлый картежник, что она слишком много тратит на макияж и наряды и слишком мало — на домашние дела. Это было похоже на публичное побивание камнями.

— Хватит, хватит! — кричала моя бабушка, пытаясь всех утихомирить. Но крики стихли только тогда, когда муж этой женщины вернулся домой и утащил ее внутрь.

Мир за пределами балкона был истерическим, неподконтрольным. В ответ мои бабушка с дедушкой все глубже погружали меня в недра квартиры. Опираясь на газетные заголовки, бабушка выдумывала поучительные истории про похищенных детей и рассказывала мне их на ночь. Сюжет был в общих чертах таков: ребенок убежал от бабушки и дедушки, его поймали незнакомцы, больше его никто не видел. Мораль: не отделяйся от семьи. Не разговаривай с неизвестными. Оставайся дома. Будь хорошей девочкой.

В это время у меня стали случаться приступы. Я просыпалась посреди ночи, хватая ртом воздух, будто во сне меня ударила какая-то неведомая сила, сучила ногами и пронзительно кричала. Это могло продолжаться несколько минут, а могло и целый час. Такие приступы случались примерно раз в неделю; бабушка с дедушкой держали меня за ноги, пытались успокоить, обещали мне всякое. Когда это происходило, я сама хотела остановиться, но не могла: меня обуревала ярость. Когда я подросла, приступы стали реже, но полностью они прекратились, только когда мне было уже лет восемнадцать.

Когда в шесть лет я переехала в США, мама меня не узнала. Я стала злобным, вечно всем недовольным, дерзким ребенком. На второй день моего пребывания в Америке она выбежала из комнаты в слезах — после того, как я со злостью потребовала, чтобы мне купили пачку цветных карандашей.

— Это не ты! — шипела она между всхлипываниями, и я заткнулась.

Она меня не узнавала. Это она сама мне потом сказала, что я была не той дочерью, которую она помнила. Однако я была слишком маленькой, чтобы спросить: «А чего ты ожидала? Кем я должна для тебя быть?»

Но я не узнавала ее точно так же, как и она меня. В этой новой стране она полюбила дисциплину и запреты, стала подвержена вспышкам гнева, легко раздражалась и выдумывала фашистские правила, которые даже в шесть лет поражали меня своей бессмысленностью. На протяжении большей части детства и юности мама была моей антагонисткой.

Когда она злилась, то тыкала меня указательным пальцем в лоб. «Ты, ты, ты, ты!» — кричала она, будто обвиняя меня в том, что я — это я. Она немедленно принималась ругать меня за малейшие проступки: за разлитую воду, за то, как я сижу за столом, за то, кем я хочу стать (фермером или учителем), за то, как я одевалась, что я ела, даже за то, что в машине я повторяла английские слова («Спасибо!» — выкрикивала я. «Ножницы!» — кричала я). Она не давала мне ни одного лишнего доллара на карманные расходы, не позволяла мне попозже лечь спать, я не получала никаких денег на подарки друзьям на дни рождения, так что я в любое время года была вынуждена дарить им конфеты, оставшиеся от Хеллоуина. В те дни мы жили так экономно, что даже мыли в раковине вместе с посудой упаковочную пленку, чтобы использовать ее еще раз.

Она меня наказывала, ставила на колени в полутемной ванной комнате. Она выставляла будильник на отцовских часах Casio, чтобы знать, когда время выйдет. Но я готова была стоять на коленях и дольше, готова была, чтобы меня наказали сильнее, — просто назло ей, просто чтобы показать, что это для меня ничего не значит. Я могла вытерпеть больше. Солнечное пятно двигалось по полу ванной от окна к двери.

Первый раз меня поставили на колени, когда мне было семь: тогда она застала меня за игрой в бездомность. Игра заключалась в следующем: я делала вид, что я бездомная. Родители только что купили новый холодильник, и я забрала себе упаковку от него. Я наполнила ее плюшевыми игрушками. Мы делали вид, что живем в коробке на улице посреди большого города. Мы били в бубен и просили милостыню у воображаемых прохожих.

Она схватила меня за руку и потащила по коридору в ванную. Там она приказала мне, не раздеваясь, встать в ванну на колени, так что сливное отверстие оказалось у меня между ног. Она сказала, что такой акт самоуничижения, как игра в бездомность, должен быть наказан другим актом самоуничижения. Так что мне пришлось самоуничижаться дважды. Она выставила пятнадцать минут на отцовских часах, выключила свет и ушла. Я осталась одна.

Когда будильник слабо запищал, дверь открылась. Мама вошла и села на крышку унитаза.

Я повернулась к ней и увидела, что она плачет.

— Отвернись, — сказала она. — Нечего на меня смотреть.

Когда я отвела взгляд, она продолжила:

— Мы не затем приехали в Америку, чтобы ты была бездомной. Мы приехали сюда потому, что здесь больше возможностей. Для тебя, для твоего отца. Так что нечего тебе быть бездомной. Ты поняла?

Я кивнула.

— Не слышу.

— Hao.

— Ты не в Фучжоу. Скажи по-английски, — сказала она по-китайски.

— Да, — сказала я, — я поняла.

Однако когда через несколько лет меня приняли в колледж, именно мама отказывалась платить за тот, в котором я хотела учиться, пусть я и получила стипендию. В конце концов папа настоял на своем. «Это ведь твой единственный ребенок», — взывал он к ней. Он мне все разрешал. Ни в чем не мог мне отказать. И поскольку он успел поговорить с мамой до того, как его сбила машина, — летом перед последним классом школы, — она сдалась. Я всегда чувствовала, что она так и не простила мне этого за те четыре года, которые оставалось жить ей самой.

Сидя у ее кровати в последние дни ее жизни, я ни о чем таком не упоминала. Какая-то часть меня хотела предъявить ей итоговый счет, припомнить все ее несправедливости, но последние дни — для утешения, а не для правды. К тому же, даже если бы я сказала правду, поняла бы она меня, исковерканные осколки моего китайского? Иногда она даже не узнавала меня, путая со своими сестрами, со своей мамой или какими-то дальними родственницами, о которых я никогда не слышала. Она называла меня их китайскими именами, которых я не могла разобрать.