Каждый день, когда жена и дочь уходят, к нему приходит моя бабушка и готовит обед. Когда она заглядывает в спальню, то каждый раз застает одну и ту же картину. Он стоит на коленях перед тумбочкой, спиной к двери, стискивая в руке бежевую телефонную трубку, и говорит с кем-то, кого упорно отказывается назвать, а его голос журчит медленно и сонно, будто гребнем проводят по мокрым волосам.

Второй дядя тоже живет в Фучжоу. О нем я знаю еще меньше, чем о первом. Он носит очки и выглядит как джентльмен. Он так тихо ведет себя, что можно подумать, что он ко всему безразличен. Когда-то он выделялся среди остальных родственников своим ростом, но теперь — прежде всего плохим здоровьем. В последние годы его позвоночник так согнулся и скрутился, что он не может работать, не может даже сидеть за столом. Дни напролет он лежит, обмахиваясь в жару, в своей квартире на жестком полу, ламинированном под дерево.

Только по вечерам, когда жена и дочь возвращаются из банка, в котором работают, а я захожу в гости, дядя заставляет себя принять вертикальное положение. Женщины готовят простой ужин и ставят перед ним на стол суп из ракушек, пассерованную китайскую капусту, пельмени, залитые кетчупом. Мы весело и непринужденно беседуем, время от времени смеемся. После ужина пьем чай. На какое-то время кажется, что дядя может просидеть с нами всю ночь. Может быть, он сыграет в маджонг с соседями, которые зашли угостить нас разной ерундой: фисташками, дольками апельсина, сушеным осьминогом, рисовыми конфетами. Из телевизора доносится музыка и реклама. Комната наполняется болтовней, шутками и сигаретным дымом. Открывают угловое окно.

Тихо, так, чтобы никто не заметил, как он сползает со стула, дядя снова ложится на пол.

Бабушка придерживается того мнения, что из всех ее дочерей только моя мама вышла замуж с умом. Про первого и второго дядьев она однажды сказала так:

— Один слаб головой, другой — телом. — И повернулась ко мне со значением: — Но только не твой отец.

Третий дядя — единственный мой дядя по крови. Это брат отца. Он работает водителем у местных чиновников. В бетонном дворе дома, где он живет, стоит черный «лексус» с тонированными стеклами, который он каждое утро перед работой моет и полирует. Он обычно говорит так:

— «Лексус» для китайских коммунистов — это то же самое, что «Линкольн-Таун-Кар» для американских демократов. Оба выглядят симпатично, но не слишком симпатично.

Он носит темные очки, рубашку поло и брюки чинос, на лице его обманчиво стоическое выражение. Когда я встретила его спустя десять лет на железнодорожной станции, он посмотрел на меня оценивающе.

— Поезд с каждым годом едет все медленнее, — сказал он.

Третий дядя совершенно не похож на моего отца, ни внешне, ни внутренне. Папа худощавый, а дядя мускулистый и тяжелый. Папа сдержанный и задумчивый, а дядя порывистый и эмоциональный, по пьяни он опрокидывает столы, стулья, зеркала, задевает пластмассовую люстру, которая начинает раскачиваться над нашими головами, отбрасывая повсюду тени. Он накидывается на моего отца и орет так громко, что все его претензии сливаются в одну неразборчивую массу. Все стараются изо всех сил его утихомирить, его собственный сын пытается вытащить у него из рук ножик для овощей. Он страшно зол, это совершенно ясно, и злится он не на что-то конкретное, а на все вообще. Он быстро говорит по-фуцзяньски обвиняющим тоном; я понимаю его только какой-то самой детской частью себя: «Ты не можешь просто так вернуться. Ты не можешь просто так вернуться. Ты не можешь просто так вернуться».

Он говорит:

— Тебя не было столько лет, а теперь мы должны приглашать тебя в гости? Больше чем через десять лет вернулся капиталистом и думает, что его встретят как блудного сына?

Папа стоит рядом, руки его сжаты в кулаки, он готов отразить нападение. В комнате раздается низкий механический гул потолочного вентилятора.

— Подумайте о том, как вы похожи! — вмешивается бабушка. — Вы же братья, подумайте о том, сколько у вас общего.

Несмотря на различия во внешности, у них действительно есть кое-что общее: лицо. У них такие одинаковые лица, как у близнецов. Такая же складка между бровями, те же ямочки на подбородке и такие же глубоко посаженные глаза. Люстра наконец перестает раскачиваться, дядя садится и разражается истерическими всхлипываниями. Я думаю: «Так вот как выглядит мой папа, когда плачет».

Есть еще четвертый дядя, но о нем я вообще почти ничего не знаю. Он женат на единственной сестре отца и вряд ли хоть раз в жизни сказал мне даже одно слово. Впрочем, я тоже ему никогда ничего не говорила. Он лысеет, у него брюшко и нос картошкой. Он владелец магазина, где продают изысканное оливковое масло, а заодно — бухло, пиратские американские фильмы и порно.

Но дело не в дяде, а в его сыне, Бинбине. Это мой любимый двоюродный брат, единственный из них, с кем я общаюсь. В целом все его считают молодым неудачником. Но никто его, впрочем, за это не упрекает. Только бабушка говорит то, чего больше никто не осмеливается: что Бинбин самый умный и самый восприимчивый из всех нас, но что четвертый дядя и вся семья всю жизнь давили на него, сомневались во всех его решениях, умаляли все его поступки, так что теперь на руках семьи оказался чахлый тридцатипятилетний холостяк.

Неудавшийся врач, неудавшийся юрист, неудавшийся предприниматель. У моего кузена простое лицо, не красивое, но и не безобразное. Оно совершенно невыразительное, незапоминающееся. Иногда, когда никто из родителей не видит, на нем появляется озорная ухмылка, как будто он знает какую-то никому больше не известную, но безумно приятную тайну. Мой двоюродный брат, мой первый друг.

В то лето, когда я вернулась в Фучжоу, мы гуляли с ним ночью по городу. Наши удлиненные уличными фонарями тени двигались перед нами мимо неоновых вывесок и жужжащих ламп. Все вышли на улицу: старики в майках и шлепанцах, подростки в липовых американских джинсах. Пожилые дамы прогуливались перед сном в пижамах с Губкой Бобом или поддельным логотипом Chanel. Тут были макдак и KFC, ларьки с пельменями, магазины бухла, караоке-бары. Все открыто допоздна, до полуночи, а то и позже. Тут есть места, где делают массаж всего тела, есть места, где продают кокс и где оказывают услуги другого рода. Если ходить по этим улицам достаточно долго, можно исполнить любое желание. Потому что память мне изменяет, потому что в Нью-Йорке я часто смотрю китайские передачи о путешествиях, потому что у меня в голове воспоминания смешиваются со снами и телевизором, мы идем по набережной вдоль реки, хотя в Фучжоу нет никакой реки. Мы сворачиваем на бульвар, на котором растут пальмы, но это в Сингапуре. Мы открыто курим сигареты, хотя в Китае и особенно в моей семье для женщины немыслимо курить в общественном месте. Но ощущение, ощущение Фучжоу ночью остается неизменным.

В детстве я называла это чувство Чувством Ночного Фучжоу. Это не какое-то конкретное ощущение, оно просто берет и ударяет по башке. Это восторг, омраченный отчаянием. Это отчаяние, отягощенное ликованием. Это чувство по природе своей отчасти сексуальное, хотя оно появляется задолго до сексуального опыта. Если бы оно было звуком, это был бы ритм-энд-блюз девяностых. Если бы оно было вкусом, это была бы ледяная пепси-кола, которую мы пьем, когда гуляем по аллейкам, где какают маленькие дети. Это чувство — как будто тонешь в большой канаве с горячей водой, как будто копошишься в кровоточащей ране, которую никто не обработал.

Лицо Бинбина наполовину в тени. Он говорит мне:

— Когда-нибудь ты захочешь вернуться насовсем.

— Это будет ужасно, — отвечаю я со смехом. — Меня же до смерти достанут мои родственники.

Я так и представляю себе.

Первый дядя скажет: «Когда же ты, наконец, выйдешь замуж?»

Второй дядя скажет: «Что для тебя важнее всего в мужчине?»

Третий дядя скажет: «Занимайся своей внешностью. Эм-м. Особенно лицом и икрами».