Третьим попутчиком поэтов был инженер Львов — родственник знаменитого революционера и, судя по воспоминаниям Гарднера, знаток ассирийской клинописи. На этой почве Львов сходится с Гумилевым, который еще перед войной, пользуясь подстрочником В. К. Шилейко, пробовал перевести ассиро-вавилонский эпос «Гильгамеш». Не исключено, что эти случайные «дорожные» беседы («Уютно было нашей тройке, / Болтали часто до утра», — сообщает Гарднер) стали одной из причин, побудивших Гумилева сразу по возвращении в Россию вновь взяться за довоенный перевод.

Однако, несмотря на столь приятную компанию, возвращение в Россию было тяжелым. Трудности морского пути в военное время (конвой из трех миноносцев сопровождал транспорт лишь три дня) дополнялись тягостными конфликтами между русскими офицерами и «бунтарски» настроенными солдатами:

(О В. Д. Гарднере и его стихотворных «Мемуарах» см.: Hellman B. An Aggressive Imperialist? The Controversy over Nikolay Gumilev’s War Poetry // Berkeley. P. 148–154).

Нет сомнений, что решение о возвращении в Россию было для Гумилева сознательным и принципиальным и принималось им отнюдь не по неведенью реального положения дел на родине или же исключительно под «давлением обстоятельств». О том, насколько трудна будет жизнь в «красном Петрограде», Гумилев, имея доступ к документам и корреспонденции парижского Военного комиссариата русского экспедиционного корпуса, не знать не мог. Очевидно, что с осени 1917 г. его не оставляют тяжелые мысли о будущем; так, например, Н. М. Минский, встречавшийся с поэтом в это время, отмечал резкую перемену, происшедшую с ним: «Прежняя его словоохотливость заменилась молчаливым раздумьем, и в мудрых, наивных глазах его застыло выражение скрытой решимости» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 170). С другой стороны, хотя материальное положение Гумилева в начале 1918 г., после ликвидации русского Военного комиссариата, и было, действительно, очень тяжелым (см.: Исследования и материалы. С. 287–289), он все-таки находился в более выгодной ситуации, нежели прибывающие в Европу русские беженцы — за год без малого работы во Франции и Англии он приобрел кое-какие связи как с русскими заграничными кругами, так и с некоторыми государственными и общественно-культурными иностранными структурами. По крайней мере, Б. В. Анреп не видел в отъезде Гумилева никакой объективной необходимости и объяснял это решение поэта исключительно «чувством родины»: «Гумилев, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было: я уехал из России <...> и устроил свою жизнь за границей» (Анреп Б. В. О черном кольце // Ахматова А. А. Десятые годы. М., 1989. С. 204).

«Я традиционалист, монархист, империалист и панславист, — говорил Гумилев В. Сержу накануне отъезда в Россию. — У меня русский характер, каким его сформировало Православие» (Исследования и материалы. С. 302–303). Позже Гумилев так сформулирует свою «миссию» в революционной России: «...В наше трудное и страшное время спасение духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде» (Соч III. С. 234). Как и уход на фронт добровольцем в 1914 г., возвращение на родину в 1918-м прежде всего — гражданский, патриотический поступок, мотивы которого были непонятны тем, кто, по выражению Ахматовой, «бросил землю на растерзание врагам». «Да, нужно признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к Родине, сознание живого долга перед нею и чувство личной чести, — писал в некрологическом очерке о Гумилеве А. И. Куприн. — И еще старомодное было то, что он по этим трем пунктам всегда был готов заплатить собственной жизнью» (Жизнь Николая Гумилева. С. 276).

Сразу по прибытии в Петроград Гумилев развивает бурную деятельность, направленную именно на «спасение духовной культуры страны». Все три последних года его жизни до предела насыщены просветительской, педагогической, организаторской деятельностью, которая была по достоинству оценена современниками. «В последние годы жизни, — свидетельствует А. Я. Левинсон, — он был чрезвычайно окружен, молодежь тянулась к нему со всех сторон, с восхищением подчиняясь деспотизму молодого мастера, владеющего философским камнем поэзии. В “красном Петрограде” стал он наставником целого поколения: университет и пролеткульт равно слали к нему прозелитов» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 213). Еще более откровенно пишет об этом же С. Познер: «В жестокой, звериной обстановке советского быта это был светлый оазис, где молодежь, не погрязшая еще в безделье и спекуляции, находила отклики на эстетические запросы» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 238). Признанием заслуг Гумилева перед русской культурой стало избрание его в феврале 1921 г. председателем петроградского отделения Союза поэтов.

И все же чудовищная катастрофа «военного коммунизма» больно сказалась на творческой судьбе Гумилева. По его собственному признанию, возвращение в Россию весной 1918 г. было «одной из самых нелегких поездок» в его жизни. «Будучи жертвой великой русской трагедии, — комментирует это признание Н. А. Оцуп, — Гумилев не чувствовал себя блудным сыном в собственной стране. <...> У русского поэта были заслуги перед Родиной и он вправе был сердиться на “тыловиков” всех мастей» (Оцуп. С. 111).

Результаты революционной деятельности «тыловиков всех мастей» были настолько ужасны, что даже загодя готовый к борьбе поэт, при всей его энергии, смелости и деятельной способности к сопротивлению, все-таки переживает в 1918 г. период творческой депрессии, растянувшейся без малого на год. Почти все публикации его в это время — переиздания ранних книг да редкие появления в периодике стихотворений, созданных во время заграничной командировки. И только в августовском выпуске «Вестника литературы» за 1919 год, сообщая о творческих планах, Гумилев отмечает, что «текущим летом снова начал писать свои оригинальные стихотворения после довольно значительного промежутка времени, в течение которого его муза предавалась “dolce far niente”» («Вестник литературы». 1919. № 8).

Упоминание о «сладком безделье» гумилевской музы в 1918 — первой половине 1919 гг. — образчик «черного юмора» Гумилева. «Его жизнь при большевиках была трагически тяжела, — пишет С. Познер. — Он голодал и мерз от холода, но мужественно переносил все лишения. Ходил на Мальцевский рынок и продавал последний галстук, занимал у знакомых по полену, проводил целые дни в “Доме литераторов”, потому что там было светло и тепло» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 238). Именно к этому времени относится горькое ироническое признание Гумилева в анкете «Союза поэтов», что главным его занятием является ныне «розничная продажа домашних вещей» (Исследования и материалы. С. 254). В Петрограде он оказывается практически бездомным — царскосельского особняка уже не было, а семья — мать, сестра, тетка и сын — жили в Бежецке, куда были вынуждены переехать из слепневской усадьбы, спасаясь от мужицких погромов осенью 1917 г. Выручило Гумилева лишь то, что редактор «Аполлона» С. К. Маковский, бежавший из «красного Петрограда» в «белый» Крым, оставил «аполлоновцам» квартиру в доме № 26/65 по Ивановской улице, где и поселился поэт вместе с приехавшими к нему «бежичанами», а также с тяжело больным после контузии братом Дмитрием и его женой. В голодную зиму 1918–1919 гг. поэт был единственным «кормильцем» семьи, что «из-за низкой оплаты труда, закрытиев рынков и отсутствием пайка» (Исследования и материалы. С. 254) было, конечно, очень тяжело. Помимо того, крайне болезненно ударил по нему развод с Ахматовой, к которому, судя по всему, Гумилев не был готов («Она все-таки не разбила мою жизнь», — говорил он впоследствии В. С. Срезневской — см.: Жизнь поэта. С. 205). Второй брак с А. Н. Энгельгардт, не столько неудачный, сколько «несвоевременный», лишь усложнил ситуацию, так что жену и новорожденную дочь Гумилев в 1919 г. был вынужден отправить вместе с матерью и сыном в Бежецк, где еще можно было достать хотя бы насущное продовольствие — в Петрограде к этому времени царил уже настоящий голод.