84 Внимали сонно мы Певучести размера. Тень не вела Гомера Нас на свои холмы. Но Пушкин из угла Незрячими глазами Увидел взлет над нами Зевесова орла. 85 Скучали мы От чар размера, Нас стих Гомера Звал на холмы. 86 Когда внимали равнодушно мы Волненью величавого размера, Напрасно нас манила тень Гомера К себе на Илионские холмы. И только белый Пушкин из угла Увидел неподвижными глазами Широкий лет встревоженного нами Малоазийского орла. 87 Когда спокойно так и равнодушно мы Внимали музыке священного размера, Напрасно за собой звала нас тень Гомера На Илионские, туманные холмы. Но Пушкин мраморный увидел из угла Незрячими, навек спокойными глазами Полет торжественный встревоженного нами Малоазийского, бессмертного орла. 88. Дочь Змия Простерла Змея на горячих ступенях Зеленой туникой обтянутый стан, Народ перед нею стоит на коленях, И струны звенят и грохочет тимпам. И девочке чудно, как выгнуты луки, Как рвутся слоны, как храпит жеребец, Но вот перед ней простирающий руки Двурогой тиарой увенчанный жрец. «О, дочь Грегору, венценосного Змия, Найденная князем, не знавшим жены, На склонах Агира, в долине Хэмиэ, Где Урр, низвергаясь, гремит с крутизны. Два славные года ты правишь над нами, И сборщикам некуда деть податей, Пшеница сам-десять, отлично с быками, И жены рожают здоровых детей. Во храме двухтысячестопном со мною Жрецы ежедневно твой славят приход, Питаясь высокостоящей луною, Священный рубин еженощно растет. Да примет царевна молитвы святые, Народ-змиеносец, молитвы — твои, Склонитесь же люди, венчайте дочь Змия!» Вдруг голос: «Убейте отродье змеи!..» Сто рук поднялось над седой головою, Сто ног замесило кровавую грязь, И вторило эхо немолчному вою, Над мертвым отгулами камня глумясь. И встала царевна с горячих ступеней И тонкую руку простерла вперед: «Свершилось, свершилось — священных оленей, Крылатых оленей я слышу полет. Отец мой, отец мой, к тебе, семиглавый, В небесные, черные степи твои, Иду приобщиться немеркнувшей славой, Двенадцатизвездной твоей чешуи». 21 февраля 1921 89
Июльский день. Почти пустой музей, Где глобусы <...> тетради, Гербарии, как будто Бога ради, И черный шлем мифических князей. Свиданье двух скучающих друзей, Гуляющих в прохладной колоннаде, И сторожа немые — не укради, И с улицы зашедший ротозей. Но Боже мой, <...> пепелище, Когда луна совьет свое жилище И белых статуй страшен белый взгляд, И слышно только с площади соседней — Из медных урн изогнутых наяд Бегут воды лепечущие бредни. 90. Вечер За тридцать лет я плугом ветерана Провел ряды неисчислимых гряд, Но старых ран рубцы еще горят И умирать еще как будто рано. Вот почему в полях Медиолана Люблю грозы воинственный раскат: В тревоге облаков я слушать рад Далекий гул небесного тарана. Темнеет день, слышнее кровь и грай, Со всех сторон шумит дремучий край, Где залегли зловещие драконы. В провалы туч, в зияющий излом За медленными зовами углом <...> легионы 91. Пантум Какая смертная тоска Нам приходить и ждать напрасно. А если я попал в Чека? Вы знаете, что я не красный! Нам приходить и ждать напрасно Пожалуй силы больше нет. Вы знаете, что я не красный, Но и не белый, — я — поэт. Пожалуй силы больше нет Читать стихи, писать доклады, Но и не белый, — я — поэт, Мы все политике не рады. Писать стихи, читать доклады, Рассматривать частицу «как», Путь к славе медленный, но верный: Моя трибуна — Зодиак! Высоко над земною скверной Путь к славе медленный, но верный, Но жизнь людская так легка, Высоко над земною скверной Такая смертная тоска. Приписываемые Гумилеву стихотворения 92 Три лестницы, ведущие на небо, Я видел. И восходят по одной Из них взалкавшие вина и хлеба. Она висит над страшной глубиной, Из мрамора, но точно кружевная, Озарена пылающей луной. Вокруг нее каскады, ниспадая, Кипят, доколь их может видеть взгляд, И пестрых птиц над ними кружит стая. И так сверкает этот водопад, Как будто царь неизмеримо щедрый Алмазов белых сыпет бездне клад. А наверху, где пинии и кедры, Там розы алым соком налиты Так, что черны их бархатные недра. По ней идут спокойные четы С приятной важностью, неторопливо В сознаньи необорной правоты. И всё — Господня вызревшая нива, Все гости, приглашенные на пир Хозяином, что ждет нетерпеливо. И каждый гость калиф или эмир, Великий визирь иль купец почтенный, Хотя бы в мире беден был и сир. Зеленые чалмы хаджей священны, Бурнусы белы, словно лилий цвет, И туфли, шелком шитые, священны. Сильнее пахнут розы, ярче свет. Вот в зале, где семьсот мильонов гурий И юношей, их встретит Магомет. И все они омоются в лазури. Я одного из них остановил. Как знать, кого — Гаруна ль аль-Рашида, Тимур то был, Гафиз иль Боабдил, Но я такого царственного вида Досель не зрел. Меня с участьем он Спросил: «Какое горе иль обида Тебя волнует, чем ты потрясен, Что губы у тебя дрожат и руки? Тебе ответить — для меня закон». И я сказал: «Эффенди, не от скуки Рождается назойливость моя, Сомненье лишь мои рождает муки. Ответь мне, почему не вижу я В обитель нег идущих женщин юных, Жемчужины земного бытия? От них и песнь рождается на струнах, И делается слаще сок гранат, И мы о них мечтаем, как о лунах. Ответь мне, где отрада из отрад — Ах, даже плакать нам о ней отрада — Чьи речи и <...> и пьянят, Чей рот — цветок заоблачного сада, Где та, кого я так давно желал, Где лучшая из жен — Шехеразада?» Вокруг поток крутился и сверкал, И лестница все выше убегала, А я, на белый мрамор пав, рыдал. Мой собеседник, удивлен немало, Сказал: «Ты, друг, безумием томим: Как женщина, она землею стала». И я ушел, не попрощавшись с ним. |
