Да не краснел он вроде бы — и румянец у него от холода пропал, как он волком стал, да и не холодно сейчас в лесу для румянца-то такого.

Или Бая…

…о другом чем-то говорит?

Не исчезли от мази волшебной у Врана отметины чоморовские — полосами красными расцвели, рубцами свежими. Пересекает теперь лицо его несколько полос таких, не слишком-то глазу приятных — но не говорила о них Бая раньше, и не в её это нраве — над недостатками чужими так жестоко шутить.

Тем более — над недостатками Врана.

— Сама ты не своя какая-то сегодня, красавица, — замечает Вран, продолжая улыбаться. — Может, на охоте что-то случилось? Опять Лесьяра про меня что-то наговорила? Ты мне расскажи, ты же знаешь — я всегда тебя выслушаю.

— Много чести — о тебе во время охоты разговаривать, Вран, — замечает и Бая, но тоже улыбается всё же — и, как ни старается Вран, ничего странного, ничего неискреннего в улыбке этой разглядеть не может. — Пойдём, ты мне лучше расскажи — что нового сегодня узнал, чему у леса научился, чем со мной поделишься?

— Было бы неплохо, если бы лес меня чему-нибудь учил, — хмыкает Вран, за Баей поспешно припуская — трогается она вперёд, даже на него не оборачиваясь. — Да как-то не приходит ко мне хозяин ваш уроками, разминаемся мы с ним. А нового… Ну, была вещь одна занятная — молоко из двери в крынку выливалось, как из-под коровы. Это что за ведьминские приёмы у вас?

— Ведьминские? — Бая на него через плечо смотрит, не замедляя шага.

И куда торопится так — неужто и правда из-под надзора материнского ускользнула, Врана охоте предпочтя? Совсем уж это Лесьяре заявление очевидное, ну да ладно — Бая лучше знает, что и когда Лесьяре заявлять…

— Ну, у нас говорят — только ведьмы так делают, — пожимает Вран плечами. — Молоко так из-под коров воруют, урожай с полей, что там ещё… да любую еду украсть могут — и дрянью её какой-нибудь в плошке твоей заменить.

— Украсть? — вновь Бая повторяет, уже полностью ко Врану разворачиваясь — да так перед ним спиной вперёд с той же скоростью и шагая. — Забавно — вор в воровстве других обвиняет. А ты хоть что-нибудь на место украденного положил, Вран?

— Ну а что я мог им положить? — вздыхает Вран с раскаянием притворным. — Снега из леса в погреба навалить да из веток хлеб сложить? Ты же знаешь, красавица — приходилось мне это делать, не кормила меня совсем Лесьяра и другим не давала — а голыми руками человек зайцев ловить не приучен…

— А волки коров лапами доить не приучены, — отвечает Бая. — Поселились люди ваши во владениях чужих, все сосны выкорчевали да мёртвым деревом из них дома построили — не любо хозяину, когда ни за что детей его обижают, хоть волчьих, хоть из земли растущих. Благодарна ваша деревня должна быть за то, что молоко только у них берётся, а не кровью чужая кровь смывается. Не на своей земле они живут и не думают даже платить за неё — вот и решил хозяин сам детям своим заплатить. Скажешь, не прав он?

— Да ничего я против не имею, красавица, — миролюбиво Вран говорит — что-то и впрямь плохое сегодня у Баи настроение, обычно с куда большей добротой она Врана в тонкости волчьи посвящает. — Разве сказал я, что плохо это? Напротив — очень удобно даже. Молока-то от деревенских не убудет, не убывало же — и не чувствовали мы, что кто-то у коров наших подвор… одалживает.

— Одалживает? — тянет Бая. — Ну нет, Вран. Одалживание — это когда вернуть ты что-то собираешься. Воровство — это когда без спроса ты то берёшь, на что права не имеешь. Ни то, ни другое нам не подходит.

— Да, да, оговорился я, — кивает Вран. — Берёт. Просто берёт.

— Берёт… — задумчиво Бая повторяет. — Ну, может, и берёт.

И обратно разворачивается, и в молчании они уже до речушки доходят.

Шумит речушка приветливо кваканьем да стрекотанием, лес надвое разрезая и в солнце заходящем поблескивая. Узкая она, да глубокая, не стоит на камнях скользких прибрежных гладь водную разглядывать да лягушек считать: один шаг неверный — и легко ты по подбородок в поток прозрачный свалишься. Сталкивал уже Вран так Верена с Неревом туда забавы ради, и они его туда сталкивали. Думает Вран, не провернуть ли то же самое с Баей — может, хоть это развеселит её немного, — но смотрит, как на один из камней она со спиной своей, струной напряжённой выпрямлённой, на носочки опускается, и решает: нет, не в этот раз.

— Ну и что, — Вран спрашивает, небрежно всю одежду слева от себя сгружая и слева же от Баи и присаживаясь, — неужто и впрямь тайны какие есть стирки этой проклятой, которые Бушуя заставят с первой попытки в ладоши хлопать да меня благодарить? Ты уж мне их поведай тогда, красавица.

Проста задумка вранова: чтобы хоть одну вещь Бае взять, нужно ей будет через Врана за ней потянуться — тут-то Вран её и поймает.

Но не спешит почему-то Бая ни за чем тянуться.

Только к воде пальцами своими тонкими.

— Как жаль порой, что нельзя душу отмыть, — говорит она негромко, ладонями по зеркалу водному водя.

— Душу? — озадаченно Вран переспрашивает. — Ну, это ты с перебором уже хватила. Тут и с рубахой иной раз вода не справляется — куда уж до души ей?

— Да, — соглашается Бая. — Не справляется. А хорошо бы как было — закинешь кого в воду, и всё сразу с него смывается, вся грязь, все нечистоты, всё чужое, всё уродство…

Поднимает Бая на Врана глаза — и по лицу его вдруг пальцем влажным проводит.

Ровно по одному из рубцов скользя — от начала у скулы и до конца у верхней губы.

Сглатывает Вран. Совсем ему намёки эти не нравятся.

Да и не намёки даже — прямое заявление.

— Ну, так уж и уродство, — сдавленно он говорит. — Уродство — это когда…

— … смотрят на тебя и думают — ну ты и урод, — Бая за него заканчивает. Улыбается — широко и снисходительно. — А ты как думаешь?

— А что я думаю?.. — Вран из себя выдавливает.

— А что Бая с Болот белых, Бая от Лесьяры думает, когда на тебя глядит? Уж не это ли часом?

Молчит Вран.

На гладь водную косится, своё отражение в ней ловя — и недавно же думал, что это ерунда, что и не так уж страшны рубцы эти, но внезапно совсем не неприметными они ему кажутся. Грубыми. Отвратительными. Не теми, по которым даже пальцами гулять изучающе захочется — и уж точно не теми, что губ ласковых достойны. Рябит его отражение, рябят рубцы его — рябят и мысли в голове, ни во что связное не складываясь.

— Я думаю… — хрипло Вран начинает — и сам не знает, что думает. Сдавливает грудь его, сжимает горло его — так сильно, что и вздохнуть он толком не может. Как будто захлёбывается он в ряби этой. Как будто вместо воздуха она в лёгкие его вливается. Пытается было Вран с мыслями собраться — да не получается у него ничего.

— Ну и рожа, — вдруг Бая говорит. — Ха-ха-ха! Ну и рожа!

«ХА-ХА-ХА!»

«НУ И РОЖА!»

«ХА-ХА-ХА, Я ДУМАЮ! ХА-ХА-ХА, Я ДУМАЮ!»

Обжигает Врана холодом, тьмой придавливает — и воду вместо воздуха он вдруг глотает.

И вокруг вода одна, и никакой Баи нет, и света даже Вран из-под толщи этой не видит, чтобы понять хотя бы, куда плыть, где выныривать. Или некуда ему уже выныривать? Чернота на Врана наваливается — ни солнца сверху, ни дна снизу, только вода, сплошная вода, воздух у него уж весь укравшая, течением его бурным куда-то тянущая — к смерти верной, может?

Взмахивает Вран руками отчаянно, хоть куда продвинуться пытается — не даёт ему вода. Не отпускает. Крепко его на месте держит, всем весом своим придавливая, всю мощь свою на него обрушивая — и расплющивая, расплющивая, расплющивая, совсем как великан лесной его хотел ступнёй своей раплющить…

— … свет ещё не видывал.

Выталкивает Врана внезапно на поверхность — с такой силой выталкивает, что почти взлетает его тело над водой. Ошалело, хрипло, жадно Вран воздух глотает — и закашливается тут же, всю воду, во рту оставшуюся, щедро выглотав.

Горит грудь его — то ли от воды этой проклятой горит, то ли от души чужой, возмущённой, как это гибели он снова избежал.