И Вран говорит:

— Сходи за горшочком, красавица. А я тебе взамен расскажу, зачем мне лютым становиться, если тебе так любопытно.

Девушка снова прикусывает губу. Довольная — конечно, подловила, нашла, чем на крючок поймать.

— Нет, давай-ка по-другому, — качает она головой. — Ты мне сначала расскажи, а я тебе завтра горшочек принесу. Прямо к деревне твоей — до неё тебя доведу, у неё тебя оставлю. А то знаю я вас — бросишь одного, а ты дёру дашь, заблудишься ещё… Меня не обхитришь, Вран из Сухолесья.

Да и не собирался Вран с ней хитрить — ему правда горшочек нужен. Желательно прямо сейчас.

— Не могу я горшочка до завтра ждать, — стуча зубами, отвечает он. — Жене обещал, что принесу сегодня. Жена моя…

— … всё поймёт и меня поблагодарит за то, что я так легко тебя к ней отпустила, а не у себя оставила. Или непонятливая у тебя жена, Вран?

И кажется Врану, что на мгновение глаза её двумя недовольными огоньками поблескивают. И пробегается у него холодок по позвоночнику; необычный холодок, потусторонний такой.

— Как пожелаешь, красавица, — говорит он поспешно. — Только горшочек принеси обязательно.

— Обязательно, — эхом повторяет девушка. — А теперь рассказывай. И иди скорее, а то совсем к месту примёрзнешь.

Заботливая какая. Видно, ещё с ним не наигралась.

— Ну хорошо, — говорит он, трогаясь с места. — Зачем я хочу лютым стать… Ну, а почему бы и нет? Кем мне ещё хотеть становиться — вороной, что ли? У нас в деревне так считают: если воля есть, то вол… лютый на тебя внимание обратит, главное — правильно попросить.

— И что, — спрашивает девушка, вновь идущая спиной вперёд. — Что же ты просишь всё неправильно?

— А никто не знает, как правильно просить, красавица, — отвечает Вран. Деревья начинают медленно расступаться — но это только половина пути. — А кто знает, тот уже не скажет. О лютах слышала, наверное? Может, и видела?

— О ком-ком?

Сама ведь врёт и не краснеет — если вообще краснеть умеет.

— О племени лютов, что в глубине этого леса живёт, — поясняет Вран, решивший играть по её правилам. — Людей, которые серому понравились, и он их своими сделал. Теперь они где-то там, в своём мире обитают, а к нам не выходят. Из нашей деревни несколько поколений назад так люди уходили, да там и оставались. Не хотелось им к нам возвращаться. Там-то лучше.

— Не хотелось? — хмыкает девушка. — А, может, не моглось? Может, они наоборот твоему серому не понравились? Когда люди в одиночку в лес уходят, всякое может случиться. И люты тут совершенно ни при чём.

— У серого нет причин за обычные просьбы наказывать, — возражает Вран. — Серый в основном либо в стороне стоит, либо помогает, это не медведь тебе какой-нибудь.

— Ну, допустим, — говорит девушка. — Но что-то… тухленький у тебя рассказ, Вран из Сухолесья. Мы ещё до деревни твоей не дошли, а он уже закончился. Расскажи мне о чём-нибудь другом. Как ещё ты к волку обращался?

— Говорила же, что видела.

— Может, не всё видела, — прищуривается девушка. — Может, не всё расслышала. Ты расскажи мне, расскажи. Путь долгий, а рассказывать ты умеешь — когда не выдумываешь.

Хрустит снег под ногами, чернеет небо над головой, путеводной наземной звездой вырисовывается перед Враном лицо девушки: он уже и не очень-то соображает, куда идёт, холод последние крохи разума разбрасывает, может, уже начала она его дурить, своими тропами от дома уводить да в глаза ему преданно смотреть.

— Хорошо, — говорит Вран.

Врану на самом деле есть что ей рассказать. Эти-то истории её наверняка увлекут — позабавят, во всяком случае.

Когда Вран понял, что дело дрянь и самостоятельно он в волка не превратится, сколько лютого не моли, сколько не представляй на охоте, что на четыре лапы встаёшь и шерстью обрастаешь, он взял дело в свои руки. Ни мать, ни отца расспрашивать не стал, хотя по возрасту они очень даже подходили — старыми были, мудрыми, все заговоры и способы знали. Начал сведения сам собирать, по крупицам.

Жила в деревне древняя бабка-ведунья, рассыпающаяся, зайдёшь к ней, выйдешь — а она уже и забудет, что ты у неё был. Идеально, как раз то, что нужно. К ней Вран и зачастил — только вот сам забыл, что у ведуньи ученица была, та самая зелейница.

Ведунья Врану много чего советовала, один совет невыполнимее другого. Сначала сказала уверенно: надо просто из водоёма попить, из которого до этого волки пили, и сразу всё получится — тем более, что от рождения тебе это дано, нужно только волка своего внутреннего подтолкнуть. «Ого, — подумал Вран тогда. — Так просто».

Водоём было найти несложно: не так уж и много их в лесу, этих водоёмов, а волки частенько мимо пробегают — наверняка хотя бы раз пили. Вран отпил из одного. Из другого. Из третьего. Ничего не получалось — он вернулся к ведунье. Ведунья задумалась, хлопнула себя по лбу и сказала: «А ты что же, милый мой, не в серой одёжке это делал?»

«В серой одёжке». И правда — как Вран сам до этого не догадался?

Что ж, серая одёжка у них в деревне была, даже в нескольких штуках — обрядовая, для старейшин. Повезло, что отец Врана был одним из них. Вран у него перебитую в меховую накидку волчью шкуру и стащил; никто ради этой шкуры волка, конечно, не убивал, нашли мёртвым в лесу, поняли, что сам пришёл — им помочь. И заново началось: одна речушка, второе озерце, третье болотце. И опять — никаких плодов.

«А ты что, о речках подумал? — удивилась ведунья. — Нет, мой милый, надо из следа лютого испить, какие тебе речки?»

Замечательно. Вран уже начал сомневаться, что ведунья вообще хоть в чём-то сведуща, но на помощь вдруг пришла юная зелейница.

«Ты на неё не сердись, — сказала. — Она уж целый век прожила, слишком много знает, вот и путается всё в голове. Пойдём лучше вместе в лес — я знаю, где там тропы серые».

До этого Вран с зелейницей и двумя словами не перебрасывался — странная девка была, не дурная, но уж больно хитролицая. И имя такое нелепое — Латута. Действительно Латута с ним в лес пошла, действительно след волчий нашла. Чудной след был — один-единственный, до краёв водой наполненный, хотя никакого дождя уж неделю не было. Но Вран подумал — ладно. Может, специально для него волк послал, чтобы подсобить.

Что специально для него — это Вран угадал.

Стоило Врану на четвереньки опуститься да к следу наклониться, грянул хохот. Выскочили из-за деревьев и Войко, и Ратко, и даже Деян, которого Вран когда-то другом своим считал. Двенадцать лет тогда Врану было — много уже времени прошло, уже шесть раз по двенадцать волк луну съедал, теперь он друзьями никого не называет.

А след волчий чем-то скисшим, перебродившим отдавал — хорошо, что Вран его так и не попробовал.

Тогда Вран понял: нужно действовать хитрее. Скрытнее.

Ни с какими ведуньями ни при каких Латутах он больше не разговаривал, деревенским больше о своих надеждах не рассказывал — только они всё равно откуда-то всё прознавали, деревенские. Вран с гостями из других деревень общался, с менялами в месяцы обмена, из обрывков чужих разговоров что-то новое узнавал, из пьяных россказней во время провожаний тех, чьи души в Ирий улетели. Много было этих россказней — один причудливее другого. Через что только Вран не прыгал, во что только не пролезал, через что только не перешагивал. Что только не ел — даже мясо волчье вяленое доставал, даже мозги волчьи сушёные… последние вещи свои отдавал, ни с кем не делился — хотя и не был уверен, правда ли это волчье всё, не проверишь ведь. В полдень и полночь по опушке леса бегал, как в междумирье, и семь раз вокруг семи деревьев, даже ведьмин пояс достал — так он и лежит где-то под кроватью, глупый, бесполезный пояс. Год, другой, третий проходил — Вран то забывал об этом почти, то снова вспоминал, отчаянно и ярко: нет, нет уж, не дождётесь, он получит то, что хочет, и хоть кол на голове тешите.

Девушке он, конечно, сокращённую версию рассказывает — без таких чувств, поспокойнее.

Но девушка всё равно опять хохотать начинает.