И Бая задерживается взглядом на своём поясе у него на животе, и мелькает у Баи мысль снять его, стянуть, забрать вместе с серьгой, забрать вместе с последним напоминанием о себе, с последней надеждой, которой живёт и эта заблудшая душа, — но у Баи не поднимается рука.
Бая выпрямляется и отворачивается от Врана. Бая делает шаг в сторону палаток, встречается случайным взглядом с чьими-то любопытными тёмными глазами, мгновенно скрывающимися за пёстрым навесом — и Бая слышит голос Врана:
— Солн.
Солн…
Бая продолжает стоять, глядя на этот навес. Бая узнаёт в нём несколько старых, распоротых рубах и штанов из своего племени.
Как Бая могла не узнать Солна?
Наверное, он сам не хотел, чтобы она его узнавала.
— Ты видишь Солна, — говорит она, как будто обращаясь к палатке.
— Я вижу Солна, — повторяет за ней Вран.
Из палатки доносится едва слышный шёпот. Знают ли те, кто там находится, кто такой этот Солн с Белых болот? Сколько лет им было, когда Солна объявили погибшим на том собрании? Что они думают, услышав его имя?
Бая пытается вздохнуть — и её грудь вдруг опять забывает, как дышать. Запах. Смех. «Малышка».
Солн ничуть не удивился, когда Лесьяра назначила его старшим у Врана. Временами Лесьяра слишком увлекалась этим — раздачей не слишком приятных поручений тем, кто ей не угодил. Лесьяра, что бы кто ни говорил, была не самой совершенной главой племени. Солн порой шутил, что они с сестрой перепутали время рождения — Ясна, мягкая, мудрая, лукавая, умеющая находить со всеми общий язык Ясна подошла бы на это место гораздо лучше.
«А, может, я просто слишком сильно в неё влюблён, — задумчиво добавлял Солн. — Ах, любовь, любовь, слепящая любовь…»
«Что ж, из него может выйти толк, — сказал Солн Бае столь же задумчиво после первой встречи с Враном. — А может и не выйти. Да, я бы поставил на то, что ничего из него не выйдет. Но тебя ведь это не волнует, верно, малышка? Ах, любовь, любовь, слепящая любовь…»
— Значит, он не в вечном лесу? — негромко спрашивает Бая.
— Похоже, что так.
Двенадцать лет. Двенадцать лет прошло со смерти Солна — двенадцать лет с того мига, когда он должен был воссоединится с Ясной. А Солн всё это время был здесь. Видимо — с Враном. Видимо — не просто так.
— И почему же? — спрашивает Бая, поворачиваясь к Врану.
В темноте ночного леса и в тёмной рубахе Веша Вран сам кажется тенью — усталой и бесплотной, совсем не самодовольной, совсем не готовой обрушиться самоуверенным смерчем на людскую деревню.
Ночь сняла с него вызывающий красный, которым он так упорно прикрывался. Ночь сняла с него всю надменность, всю спесь, всю насмешку синих-синих глаз на худом, повзрослевшем лице. Ночь готова была убить его, унести туда, где он никогда бы не увидел ни солнца, ни рассвета — но Солн помешал этому руками Баи.
— Кажется, это уже слишком много правды для одного раза, красавица, — слабо усмехается Вран.
И почему-то Баю совсем не задевает это «красавица». Почему-то Бае не хочется сказать Врану: нет, Ворон из Сухолесья, это время прошло. Теперь я для тебя просто «Бая» — и никак иначе.
— Кажется, ты пока не умер от неё, — замечает она, возвращаясь обратно — и замирая над Враном. Сесть рядом или не сесть? Сесть или не сесть?
— Ну, это пока, — усмехается Вран чуть шире. — Неужели ты хочешь потерять меня сразу после того, как спасла?
— Я уже потеряла тебя, Вран из Сухолесья, — отвечает Бая, всё-таки опускаясь перед ним. — А ты потерял меня. Я просто занимаюсь сейчас тем же, чем и все вы — пытаюсь ухватить то, что ускользнуло от меня много лет назад. Кажется, это заразно.
— Но, похоже, ты не сдаёшься, — замечает Вран.
— Возможно, — говорит Бая.
Вран всё ещё тяжело дышит — иногда его глаза мечутся на малейший звук со стороны, на шорох палатки, на лёгкое покашливание за грубо сшитой тканью. Бая знает — Вран беспокоится не о навостривших уши соплеменниках, наверняка прислушивающихся к каждому их слову. Пальцы Врана лежат на поясе, то и дело сжимая его: Вран ожидает возвращения теней. И ничего не может поделать с этим ожиданием.
— Я сделал кое-что очень плохое, — вдруг говорит Вран.
— Да, я догадалась, — говорит Бая.
И спрашивает, не слишком надеясь на ответ:
— Что?
Вран качает головой.
— Не сейчас.
— А когда? — только и спрашивает Бая.
— Когда у меня всё получится, — говорит Вран.
Губы Баи трогает горькая улыбка.
— А если не получится?
Вран смотрит на неё растерянно. Вран смотрит на неё так, словно она задала ему вопрос, на который у него нет ответа. Словно с тем же успехом Бая могла бы спросить его, сколько ей отведено лет — или сколько детей будет у Искры.
— Как же это — не получится? — говорит он негромко, с едва уловимым вопросом. — Как же это — не получится, Бая? Мне нужно, чтобы получилось. Мне очень нужно, чтобы всё получилось.
— Зачем? — вновь просто спрашивает Бая.
Вран молчит достаточно долго, прежде чем ответить. Молчание накрывает его губы, молчание бережёт их, молчание бережёт его и Баю, позволяет им задержаться на несколько мгновений в тишине — в этой простой, безопасной, не требующей ничего, кроме взглядов, тишине. Иногда тишина бывает безболезненнее всего. Иногда тишина может подарить гораздо больше, чем любые, даже самые искренние на свете слова.
— Затем, чтобы ты увидела, что я могу, — наконец отвечает Вран.
— Вот как, — говорит Бая. — Но я вижу совсем другое, Вран.
И вот они — болезненные, ранящие, такие лишние слова. Если бы только Бая могла пробыть в этой тишине ещё немного. Ещё чуть-чуть. Если бы Бая могла просто смотреть в эти синие глаза, вдыхать этот свежий, колкий запах. Если бы Бая могла притвориться, что это она и Вран, настоящие она и Вран, двенадцать лет назад. Если бы Бая могла подарить себе этот обман — но Бая совсем не умеет обманывать себя.
А порой так хочется.
— Я знаю, Бая, — говорит Вран. — И всё же…
— … я здесь.
— … ты здесь.
Бая хочет спросить его, почему Солн мучает и охраняет его все эти двенадцать лет. Бая хочет спросить его, чем он заслужил это проклятие и одновременно благословение. Бая хочет спросить его, что случилось тогда, когда он без всякого благоговения и страха прыгнул в костёр, разведённый для прохода в вечный лес, — какую злую шутку он сыграл тогда сам с собой, что натворил, как получил нож и пояс от тех, кто так безжалостно напал на него сейчас? Бая хочет спросить его, почему он посмотрел на неё с таким испугом, когда она придумала эту сказку о волчатах, рождающихся людьми. Бая хочет спросить его, сколько слов правды он сказал ей за всё это время — и были ли они вообще?
Но Бая могла бы спросить обо всём этом давным-давно. Могла спросить об этом в ответном письме. Могла бы уйти, убежать, ускользнуть сначала от Лесьяры с Радеем, а потом и от Сивера куда угодно — хоть на другой край леса, к другому Хозяину или туда, где не живёт ни один Хозяин. Бая могла бы найти ответы на все эти вопросы ещё тогда, когда Вран жил на Белых болотах, — Бая могла бы схватить его за руку и потребовать ответов прямо на кургане, когда видела его в последний раз перед долгим, долгим перерывом.
Бая пришла вовсе не за ответами. Никогда не приходила за ними.
— Знаешь, Вран, — говорит она задумчиво, поддевая пальцем железную голову волка на поясе, — я никогда не требовала от тебя никаких подтверждений. Я никогда не смотрела на то, что ты можешь и чего не можешь. Я взяла тебя за руку и привела в своё племя — и, да, возможно, ты не получил в нём того, чего хотел, возможно, ты совсем не понравился моей матери и даже моим предкам, но я была готова держать тебя за руку вечно, даже если твоя вторая рука так и не превратилась бы в волчью лапу. Мне никогда не было нужно, чтобы ты доказывал что-то мне или другим — не нужно это и сейчас. Я смотрела, как ты втираешь в себя нагого крошки какого-то заледеневшего бесполезного снадобья, стуча зубами от холода, и думала: это так… необычно. Я видела, как ты скачешь по всему лесу то через брёвна, то через ножи, то через коромысла, в волчьих шкурах и без, как сидишь на нашем кургане, как бродишь пальцами по дереву наших предков, и думала: он такой… любопытный. Я помню юношу, который умудрялся смешить меня до слёз — и который всегда был чем-то недоволен, но тщательно скрывал это, чтобы не ранить мои чувства. Я помню, как ты растерялся, когда впервые увидел нашу границу, и как загорелись твои глаза, когда ты впервые увидел меня после долгого перерыва. Я помню, что ты не любишь читать и писать, но любишь, когда тебя слушают, и я помню, как хорошо ты умеешь слушать сам. Меня, во всяком случае. Но, наверное, и других тоже — иначе вокруг тебя не было бы тех, кто остаётся с тобой даже сейчас. Я не знаю, чего хотят от тебя они, Вран — но я знаю, чего никогда не хотела от тебя я. Каких-то побед. Каких-то достижений. Каких-то успехов. Мне всегда было достаточно того, что твоё сердце билось под моей щекой, когда я засыпала у тебя на груди. Что не размыкались наши пальцы. Что я могла зайти в землянку к вновь укравшему тебя Бушую и сказать ему: успокойся, дедушка, я забираю его. Я просто хотела провести с тобой все отведённые мне под этой луной ночи — а потом рука об руку пойти к другой луне, которая светила бы нам вечно. Мне не нужны деревянные дома, преклоняющиеся передо мной люди и их кровь, скрепившая твоё превосходство. Мне вообще не нужно это превосходство. Даже если ты сядешь на новый украшенный каменьями стул, закинув ноги на человека и уничтожив все волчьи ямы в округе, я всё равно не увижу перед собой кого-то другого. Я буду видеть тебя. Всё того же тебя. Тогда стоит ли хоть чего-то всё это?
