И бабка Агаша, и Бибиков, к своей радости и к радости собравшихся, сдержали свое слово.

На залитой солнцем огромной поляне предстали перед Бибиковым отсвечивающие янтарем постройки станции. Впереди высился огромный двухэтажный главный корпус под зеленой крышей. Сложенный из отборных строганых сосновых бревен, увязанных по многочисленным углам «в лапу», с белеными рамами в огромных, непривычных на Севере окнах, дом этот поражал величием и строгой красотой. И окна комнат, и слуховые окна, и карнизы были обрамлены резьбой по пропитанным вареным льняным маслом доскам. Крыльцо служило верандой, застекленной разноцветными стеклами.

За домом виделись флигель, баня, колодезь с огромным колесом на вороте, склады. За ними — рига для обмолота хлебов, скотный двор, конюшня. А дальше — поля с ровно очерченными краями делянок. На усадьбе между построек были сохранены островки леса, сквозь которые убегали от главного корпуса прямые ленты мостков из красных лиственничных плах.

Многих, кто попадал сюда, изумляло, как возвышенно, покойно, добротно стояла на печорском берегу станция!

После общего обеда Бибиков обошел и постройки, и опытные делянки, и небольшое, в пять десятин, поле, засеянное злаками и засаженное картофелем и капустой. Все было четко размечено, поименовано, ухожено. Ячмень и овес желтели, туго наливались колосья ржи. Бибиков, переведенный в Архангельск из Полтавы, не всегда мог сдержать свое удивление.

— Мне, пожалуй, и не оценить все значение начатого вами дела, Андрей Владимирович! Да этого от меня и не ждут, — устало улыбнулся седой губернатор в конце осмотра. — Куда весомее слова Юлия Михайловича Шокальского: «Труды Андрея Журавского составляют эпоху в исследовании Печорского края и познании Севера вообще». Сейчас я это увидел воочию... — Бибиков умолк, пристально, без стеснения рассматривая Журавского, вопрошая глазами: откуда этот талант? Откуда такая работоспособность? Из чего взрастает такое подвижничество?

Губернатор умолчал, как умолчал о том и Риппас, что в молодости Сергей Бибиков и Платон Риппас учились в одной гимназии, что дружны были и их отцы — именитые сановники. Скрыли они от издерганного, ставшего болезненно щепетильным Журавского и то, что, прослышав о новом назначении друга юности, Платон Борисович разыскал Бибикова в Петербурге и свел его с Шокальским.

После осмотра угодий станции, вот в этом же кабинете, где сидели теперь Ольга с Андреем, стоя у распахнутого на Печору окна, Бибиков спросил Андрея:

— Не найдется ли у вас, хотя бы на время, лишний экземпляр книги «Европейский Русский Север»? Нигде не могу найти, а очень нужна!

Журавский вынул книгу из шкафа, сделал почтительную надпись и передал Сергею Дмитриевичу, с благодарностью принявшему подарок автора. И опять Бибиков, крепко пожав руку Андрею, стал рассматривать невысокого, иссушенного холодом и заботами Журавского.

— Вы, ваше превосходительство, еще о чем-то хотите меня спросить? — не выдержал взгляда Андрей.

— Нет, — покачал головой Бибиков, — жду вопроса от вас, Андрей Владимирович. Жду главного вопроса: почему великолепно оснащенная, плодотворно действующая станция числится в штате научных учреждений как недостроенная, а потому бездействующая? Почему?

— Это нужно спросить у господ Сущевского и Тулубьева, ваше превосходительство! — вспыхнул, напрягся струной Журавский. И еще у Каретникова.

— Это вы вправе спросить меня как начальника губернии, а я спрошу их. Обязательно спрошу! Хотят закрыть Америку! — повысил голос губернатор.

Дело было в том, что губернские начальник Управления госимущества, агроном и архитектор, сговорившись, не подписывали акт ввода в действие Сельскохозяйственной опытной станции. Сперва они кивали друг на друга: пусть подпишет первым губернский архитектор Каретников, потом, мол, я, Тулубьев, а потом уж Сущевский. Каретников требовал обратных действий. Потом, одернутые из Петербурга по жалобе Журавского, они избрали другую тактику: не подпишем, потому что не видели; не поедем смотреть, ибо станция числится недостроенной. Тем временем и развили Тулубьев с Керцелли активную подспудную деятельность, склоняя Главное управление земледелия перенести станцию в Шенкурск.

— Есть у вас, Андрей Владимирович, готовый текст акта ввода станции? — спросил Бибиков.

— Как не быть, ваше превосходительство, если мы составляли их несчетно раз, — ответил Журавский.

— Хорошо. Пусть подпишут акт... — на минуту задумался Бибиков, — новый лесничий Тизенгаузен, казначей Нечаев и вы, Рудаков, — показал губернатор на вновь назначенного молодого исправника. — Я утвержу акт теперь же. Я осведомлен о ваших долгах, видел ваших босых детей... — опустив глаза смотрел Бибиков на заплатанные брюки ученого. Андрей, заметив взгляд Бибикова, смутился, однако лучших брюк у него не было и для встречи губернатора — все, что они зарабатывали с Ольгой, уходило на строительство станции, ибо, совершенно готовая, она была еще профинансирована только наполовину.

Когда спускались по лестнице к пароходу и растянувшаяся свита не могла услышать их, Журавский спросил губернатора: — Ваше превосходительство, почему не был оставлен в Архангельске Александр Федорович Шидловский?

— Шидловский... Шидловский... — повторил Бибиков. — Так вот: Сосновский снят не только за... мздоимство, но и за войну с вами. Это факт. Но не настолько он слаб, чтобы оставить вам такого покровителя. Шидловский переведен вице-губернатором Олонецкой губернии.

— А где Сосновский? — спросил Журавский.

— Градоначальник Одессы — вот‑с так! Сосновцы же остались в Архангельске... Остались, Андрей Владимирович. Остались! — выделил слово губернатор.

Этим откровенным признанием Бибикова сказано было многое.

— Андрей, — тревожно шелестели слова Ольги, — три года я была не только агрономом, но и твоим секретарем, а теперь и женой...

— Я нашел всему этому одно имя — Береги-ня...

— Спасибо, солнце мое, тебе за это слово. Как Берегиня я и хочу тебя предупредить: самый опасный твой враг — это полковник Чалов.

— Оля?..

— Андрей, послушайся моего сердца...

Да, сердце матери, сердце безумно любящей женщины — вещун. Примечено это тысячелетиями любви. Примечено это невыносимой вековой болью женских сердец.

Полковник Чалов, возглавлявший жандармскую службу Архангельской губернии, куда ссылалась треть «самых опасных людей» империи, всегда был для Журавского, постоянно окруженного плотным кольцом политссыльных, опасным врагом. Еще шесть лет назад, на второй день после памятной лекции, организованной Шидловским, он доверительно положил на стол камергера Сосновского листок плотной бумаги с машинописным текстом.

— Что это, полковник? — приветливо улыбнулся губернатор.

— Извольте прочесть изложенное здесь кредо вчерашнего «сказочника», ваше превосходительство.

— Так-с, — достал пенсне камергер. — «К чему должно стремиться человечество и я, как частица его», — читал он вслух. — «1. К переоценке и возвышению школы и воспитания. 2. К уничтожению частной собственности. 3. К всеобщему разоружению. 4. К общечеловеческой свободе и равноправию на основе учения социализма.

Социализм — это высшие, справедливые идеалы человечества, осуществление которых может только оздоровить наше общество, отсечь корни паразитизма, восславив труд, как равные условия развития личности. Только труд, без классовых и сословных различий, может быть мерилом человеческого достоинства...» — Сосновский поднял удивленные глаза. — Откуда это, полковник?

— Из опуса Журавского «Кумирня науки», рукопись которого имела хождение средь студентов. Как говорится, опасная мысль рождает опасное преступление.

— Ваша правда, полковник, — согласился тогда камергер с Чаловым, — ваша правда... и вы ее от меня не прячьте, — оставил он первый донос на Журавского у себя.