— Шестьсот рублей есть у меня, — сказал Артемий Степанович. Сказал трудно, с раздумьем.

— Ну, у девчушек ничего нет, — махнул рукой Афанасьев. — Надо подбивать бабки.

— Есть, — вскочила Ольга. — У меня, — все еще всхлипывая, сказала она, — двести семьдесят рублей, и я отказываюсь от жалованья.

— У меня столько же — мы вместе копили, — поддержала подругу Наташа, догадываясь о причинах слез своей неразлучной подруги.

— Считай, Арсений, — обратился Афанасьев к казначею.

— А что тут считать: тысячи три наберем промеж себя, полностью сниму деньги с оперативного счета, а остальные выдам со строительного — авось голову не сымут, а и сымут, так за святое дело, — решительно поднялся казначей, считая собрание оконченным.

...Журавский подчинился решению общего собрания. Выслушав все подробности от плачущей Ольги Васильевны, просидев ночь в беседе с Нечаевым, он остался в Усть-Цильме.

С рабочими рассчитались полностью. С того памятного дня все сотрудники станции стали питаться из общего котла, в который хозяйственный Соловьев разрешил закладывать овощи с огорода станции. Он же заботился о заготовке мяса и рыбы. Новая станция росла на глазах, на опытных полях и делянках Соловьева созревал богатый урожай. Слали хорошие вести и Ващенко с Мохнатых. Все было хорошо, но тревога, как туго натянутая струна, звучала в каждом.

Беда пришла совсем не оттуда, откуда ее ждали: помощник заведующего Терентьев и делопроизводитель Бесходарный, бывший ссыльный меньшевик, написали статью в газету «Архангельск» о «злоупотреблениях Журавского и казначея Нечаева», лишивших их жалованья, устраивающих принудительное коллективное питание... В Архангельске этого ждали.

Казначей Нечаев, которому оставалось полтора года дослужить до пенсии, был сразу же отстранен от должности. Не ограничившись газетной статьей, Терентьев с Бесходарным подали на Журавского в суд... Терентьев рвался на должность заведующего любыми средствами. Теперь общее собрание созвал сам Журавский. Созвал, получив почту и подкрепление из Петербурга и Архангельска.

— Подведем некоторые итоги, — спокойно начал он, — строительство идет успешно, и главный корпус к осени будет поднят под кровлю. Во флигеле, предназначенном и в будущем под жилье рабочих, плотники живут в нормальных условиях. После сенокоса крестьяне опять приступили к расчистке леса под поля и намеченные пять десятин в этом году расчистят. Порадую вас и известием, что наша станция при рассмотрении итогов пятилетних опытов по развитию овощеводства на Севере зачислена участником Царскосельской юбилейной выставки, устраиваемой по случаю двухсотлетия основания Царского Села. Жаль, что ни Артемию Степановичу, ни мне выехать туда невозможно, хотя я и утвержден членом выставочного комитета по Северу. Станцию, если вы не будете возражать, будут представлять наши добровольные сотрудники: Арсений Федорович Нечаев, художник Писахов и географ Руднев. Вы их всех знаете — они прибыли сюда для отбора экспонатов. Если наши молодые сотрудницы и видят впервые Степана Григорьевича Писахова и Дмитрия Дмитриевича Руднева, то много о них наслышаны.

— Мы их не знаем, — бросил реплику Терентьев.

— Вы, господа Терентьев и Бесходарный, получили причитающуюся вам задолженность по жалованью за последние два месяца? — повернулся к ним Журавский.

— Получили, — за обоих ответил Бесходарный, ведающий кассой.

— Хорошо. Господа, я приношу публичное извинение за произвол, допущенный относительно выплаты жалованья и питания господ Терентьева и Бесходарного. С завтрашнего дня, то есть с первого августа тысяча девятьсот одиннадцатого года, господин Терентьев откомандировывается в распоряжение департамента земледелия, а господин Бесходарный увольняется.

— Мы будем жаловаться, — вскочил Терентьев.

— Я в этом не сомневаюсь, господа, ибо, кто плохо работает, тот хорошо жалуется.

С приездом Руднева и Писахова Журавский вновь окреп и распрямился. Приезд их был ошеломительным и освежающим, как порыв свежего ветра в предгрозовое удушье.

— Ну, брат, заварил ты кашу... А тут еще Шидловский примчался в Петербург и пошел сразу к светлейшему, к президенту академии Георгию Михайловичу, — рассказывал Руднев. — Платон Борисович ринулся к Тян-Шанскому, Шокальский — к графу Игнатьеву, Голицын — к Кривошеину. Шидловский умолчал, когда выхлопатывал нам с Писаховым бесплатный проезд к тебе, но Риппас шепнул мне, что через Голицына он подкинул министру Макарову кое-что против Сосновского... Того скоро турнут из губернии... Затея с выставкой — это Шидловский. Он же устроил твое членство в выставочном комитете.

— Дмитрий, надо помочь Нечаеву. У него шестеро детей, — попросил друга Журавский. — Как бы ему устроить поездку в столицу...

Андрей рассказал Рудневу о помощи Нечаева станции, о его борьбе за справедливость, о том, что его уволили из казначейства, не дав доработать до пенсии всего полтора года.

— Признав за тобой правоту, они обязаны восстановить его на работе! — не выдержал Руднев.

— Без Петербурга они этого не сделают, — заверил его Андрей.

— В таком случае пусть едет с выставочными экспонатами, а там я ему помогу... Помогу, Андрей, обязательно!

Журавскому пришлось все дела по строительству взвалить на плечи Василия Захаровича, а самому заняться делами выставки. С присущей ему энергией он взялся за отбор экспонатов быта и культов ненцев, печорской старины. Соловьеву он поручил подготовить все самое лучшее и внушительное, что было выращено им. Нечаева послал к охотникам, чтобы те отловили все то, что водится в здешних местах. Писахова уговорил выставить свои картины.

Через три недели Руднев, Писахов и Нечаев поплыли в Кую, а там в Архангельск и Петербург. Вскоре пришли от них письма.

«Дорогой Андрей Владимирович! — приветствовал Писахов. — Как вы живете?.. Неужели вас все еще бьют обстоятельства? На выставке у нас почти все готово, но все разбросано. Экспонаты: с‑х опытной ст. — в «Сельскохозяйственном отделе», собаки, орлы и другое зверье — отдельно и далеко от чего-либо северного и охотничьего, словом, «ни к селу ни к городу». Главный отдел Севера в «Кустарном павильоне», это две версты от собак и с.‑х. отдела.

Мои картины: 3 — в «с‑х», 5 — в «Кустарном» и 52 — в «Художественно-историческом» отделах.

Итак, общей цельной картины Севера нет... Но мирит меня со всем Северный отдел и возможность говорить о Севере».

«Дорогой мой Андрей! — писал тут же Руднев. — Рад бы порадовать, да нечем: орлы, куницы, бурундуки, песцы, собаки дошли не в лучшем виде, и здесь пришлось с ними повозиться... Когда пришли собаки и куницы, вся эта компания генералов-устроителей набросилась на меня — отдай! Посыпались упреки, обиды... Отделом Севера они и не думали заниматься... Людей по выходным дням тьма, и есть интересующиеся серьезно, но и тащат тоже, особенно из самоедского быта...

Государь выставку оглядывал бегло — очень его отвлекала свита. Остановился у нашего с‑х павильона и сразу сказал: «А, это господин Журавский — помню». Подарили мы ему твою книгу...

Картины Писахова государю не показывали, а жаль — он очень талантлив и мил».

Арсений Федорович вернулся из Петербурга по первому санному пути с радостными и тревожными вестями: его восстановили в должности уездного казначея; Печорская станция удостоена золотой медали «За развитие овощеводства в арктической зоне»; художнику Писахову присуждена серебряная медаль.

— Ефрем Кириллов подал прошение царю на покупку всей Большеземельской тундры с Северным Уралом, — продолжал выкладывать новости казначей. — Об этом Риппас просил предупредить вас особо: прошение как коммерческая тайна частного лица держится под секретом и прошло уже губернские канцелярии и министерство сельского хозяйства. За ним стоит Рябушинский со своими миллионами.