В марте 1906 года собранием Российской Академии наук было принято решение об открытии в Печорском крае Естественноисторической станции, и Андрей Журавский единогласно был избран ее заведующим. Так появилось на свет первое научное учреждение Приполярной России. Подчинено оно было Совету директоров академических музеев.

Остаток зимы и весну Журавский потратил на подготовку к отправке в Усть-Цильму оборудования, научной библиотеки, мебели. А с первым морским пароходом Андрей уже плыл в Печорский край навстречу новым открытиям и жестоким испытаниям.

Грузо-пассажирский пароход «Сергий Витте» Мурманской судоходной компании вез семью Журавских и их доброго друга Платона Борисовича Риппаса по тысячеверстной линии из Архангельска в Кую. Короткое северное лето перевалило за вторую половину июня, а «Сергий Витте» шел еще первым рейсом. До половины лета шалые северо-восточные ветры гнали в Печорскую губу ледяные поля от берегов Новой Земли, а из-за отсутствия телеграфной связи вдоль побережья Белого моря точной ледовой обстановки компания не знала. Сложность судовождения на этой линии состояла и в том, что Печора, перемещая ежегодно миллионы кубометров песка, часто меняла свой фарватер в многочисленных протоках устья, где судоходных знаков пока установлено не было. Проект помора Кожевина хоть как-то обезопасить этот путь, отвезенный Журавским в Петербург, был принят в Главном гидрографическом управлении с большим интересом, но до установки знаков было еще далеко.

Андрей Журавский ехал в Усть-Цильму этим путем четвертый раз. Привык он к стойкому тресковому запаху пароходной палубы, к веселым повадкам поморов, к их напевной речи и пьяному хвастовству. К концу июня в Белом море часто устанавливается теплая ласковая погода, и пассажиры из рыбных трюмов высыпают на палубу, располагаясь живописными группами вокруг немудрящей закуски на тресковых бочках, на бухтах канатов и сетей, а то и прямо на палубном настиле.

Белое море, названное так, по рассказам тестя, за белую снежную линию ломаных берегов, было серым, солнечным и пустынным все трое суток, пока пароход огибал Канинский Нос, шел Поморским проливом и заходил в узкий коридор меж Гуляевскими Кошками, сторожившими Печорскую губу.

Любил эти дни морского перехода Андрей Журавский, нравились они и Платону Борисовичу. Исподволь, с белой пеной забортных струй, уносилась вдаль нервная мешанина суетных предэкспедиционных мыслей, в мелкие стекольные брызги дробились пузыри обид, скопленных в беспрестанной беготне по учреждениям и палатам в Питере и Архангельске.

Новое научное учреждение — Естественноисторическая станция Российской Академии наук, — несмотря на неимоверные усилия Журавского, не получило окончательного официального статуса: не были утверждены устав, смета расходов и штаты. Длинный список оборудования наполовину чернел жирными минусами; не полностью была укомплектована научная библиотека. Больше всего тревожило Журавского то, что не везет он с собой полного комплекта оборудования метеорологической станции, хотя многое и удалось ему достать в последний момент через князя Бориса Голицына. Вся сложность в снабжении станции метеоприборами состояла в том, что они ей не были положены, так как станция представляла собой самый северный форпост академических музеев: Геологического, Зоологического и Исторического. Эти направления и были включены в план работы Журавского.

Во всех организационных делах, как и прежде, больше всех помогали Журавскому Федосий Николаевич, директорствующий в Геологическом музее, и директор Зоологического музея академик Заленский, но, как это часто бывает, на них-то больше всего и сердился Журавский.

— Как они не поймут, — жаловался он Платону Борисовичу, сидя на якорной цепи в самом носу парохода, — что недостаток даже одного прибора здесь может быть причиной срыва большой работы, ибо добыть тут ничего невозможно.

— Все они понимают, Андрей, но не все могут. Я далек от зоологии и климатологии, но геологические исследования мне ведомы: на геологическую службу Россия тратит семьдесят четыре тысячи рублей в год, а Северо-Американские Штаты — два миллиона; соседняя Пруссия на геологические исследования квадратной версты тратит по рублю в год, а мы по полкопейки. Ты разведал геологию Большеземельской тундры на те крохи, что остались тебе от родителей, а Федосий Николаевич вынужден был отдать наемным лаборантам восемьсот рублей из своего жалованья на обработку доставленных тобой материалов. А сколько тратит своих денег Шокальский!

— Платон Борисович, скажите откровенно: вы едете со мной не по их ли воле?

— Не без их просьбы, Андрей, а воля в том моя. Очень хочется взглянуть на твой Печорский край и на Кольский полуостров, исхоженный мной вдоль и поперек. Да и в Архангельске я не новичок.

— Я вам очень благодарен за помощь в Архангельске.

— Андрей, Владимир Владимирович очень огорчен твоей размолвкой с новым заведующим отделом, пришедшим на место Книповича.

— С Львом Семеновичем Бергом?

— Да.

— Какое-то глупое наваждение, о котором и вспоминать не хочется, хотя я огорчен не меньше Заленского.

— Я не настаиваю, но если не уладить ваших взаимоотношений, то ты вскоре можешь лишиться поддержки Зоологического музея. Ты понимаешь, о чем я говорю.

— Конечно, Владимир Владимирович часто болеет, а у меня в музее коллекция в двадцать тысяч жуков ждет классификации...

— Вот это и волнует нас, Андрей.

— Все началось после того, как Федосий Николаевич отвоевал у Заленского Книповича, который мне очень помогал. Берг, приняв отдел, все тянул с определением моллюсков из горячих источников. Раза два мы с ним столкнулись по этому поводу. При моем появлении в музее после присуждения золотой медали он сострил: «Идет наше «Северное сияние», а я добавил: «К новому праведнику Ною, спасшему науку от потопа, а заодно и от Дарвина».

— Как это понять?

— Берг вынашивает идею, будто жизнь зародилась в горной породе, а не в океане... Кончилось тем, что моллюсков пришлось отправить за границу.

— Идеи, порой кажущиеся абсурдом, иногда обретают глубокий смысл, — задумчиво проговорил Платон Борисович.

— Я дал слово себе: в идейном споре никогда не затрагивать личности.

— Правильно и благородно. Но дал ли себе такое слово Берг?

— Не знаю, Платон Борисович.

Они замолчали, погрузившись в раздумья.

В этот раз Журавский уезжал из Петербурга со сложными и противоречивыми чувствами: зов Печорского края, теперь уже ясный и осознанный, исключал возможность жизни в столице, но оставлять университет, музеи, научные общества было нелегко. Нелегко было расставаться с друзьями, которых он в горячности назвал чуть ли не предателями. Григорьев и возвратившийся из Германии Руднев, изрядно поколебавшись, отказались ехать с ним в Усть-Цильму заведовать отделами станции. Удручающе действовала на него и размолвка с академиком Чернышевым. Теперь, за тысячу верст пути, острота обид исчезла, но разговор о Берге всколыхнул осадок, и полынная горечь обид вновь поднялась из глубин души. Вспомнилось, как Андрей Григорьев, преодолевая неловкость, заявил:

— Прошу меня понять, Андрюша: многим в выборе профессии, призванием к ней я обязан тебе. Не отступлюсь я и от исследований Печорского края, но прежде я должен завершить образование, ибо пока моих знаний маловато.

Дмитрий Руднев был тоже откровенен и по-своему прав:

— Понимаю, Андрей, что на безрыбье и рак — рыба, но от меня, картографа, проку для твоих предстоящих исследований и того меньше. Одно обещаю: бывать у тебя часто.

С академиком Чернышевым все было гораздо сложнее: Федосий Николаевич, всемерно направляя и поддерживая геологические исследования Печорского края, все чаще и чаще выражал неудовольствие биогеографическими увлечениями Журавского. Пока они носили попутный характер, Чернышев их терпел, даже одобрял, так как они раздвигали кругозор геолога. Но совсем неожиданно для себя он обнаружил, что все было наоборот: геология в планах Журавского с самого начала носила характер попутных исследований. Это обнажилось, когда Андрей прибежал к нему с большой радостью.