— Да, — Саша кивнул.

— Ну я ж говорил — легкотня. Кстати, давай дружить, — пацан широко улыбнулся и протянул Саше руку. — Я — Марк Шостак.

***

— Так зачем ты признался, а?

Кирилл смотрел на Сашку, чуть прищурив глаза, и в его взгляде — Сашка видел это — не было насмешки, презрения или, что гораздо хуже, жалости. Шорохов смотрел на него даже не с любопытством, а, скорее, испытующе, словно, пытался понять, почему Сашка так сделал. Зачем.

А Сашка не мог ему ответить.

Всю свою короткую жизнь Саша Поляков пытался усидеть на двух стульях, часто даже не замечая этого, не понимая разницы между хорошими и плохими поступками, которая, кажется, была очевидна всем вокруг, кроме него. Он просто отчаянно старался втиснуться в эту жизнь, найти себе укромную нишу, и ему казалось, что у него получалось. Всё, что другие считали предательством или низостью, Сашка рассматривал, как сопутствующие обстоятельства — просто одним фартит сразу, с рождения, а другим, наоборот, приходится отгрызать свой кусок зубами, и иногда, что греха таить, это не сильно приятно выглядит со стороны. Но такова жизнь. И все, так или иначе, живут для себя. Сашка был в этом абсолютно уверен.

Он внимательно наблюдал за окружающими его людьми. За своими родителями — покорной и безвольной матерью и вконец озверевшим отцом. За всё больше и больше спивающимся и теряющим человеческий облик Димкой, который когда-то учил его читать, дыша в ухо вчерашним перегаром. За пацанами с их этажа, для которых он был лёгкой мишенью. За своими одноклассниками, большинству из которых в жизни везло и так. За учителями, охранниками на КПП, рабочими, служащими, соседями, чужими родственниками, и все, все они жили для себя, потому что так — правильно! И только Шостак, неугомонный Марк Шостак всё портил.

Сашка его не понимал.

Марк был озорным и шебутным, всегда в центре любой игры, любой шалости, которые он либо затевал сам, либо подхватывал, врываясь в самую гущу событий, стремительный, как ветер. К этому Сашка привык, а вот к другому — к другому никак не мог.

Сашу Полякова многое удивляло в Марке. Удивляла непривычная и бескорыстная дружба, начатая ещё тогда, со сломанного карандаша. Удивляло искреннее восхищение со стороны Марка. Удивляло полное отсутствие зависти, а ещё — и это на корню ломало стройную Сашкину теорию, что все живут только для себя — желание снять и отдать последнюю рубашку, ну и, конечно, восхитительно-глупая, нелепая, совершенно неразумная и иррациональная способность к всепрощению.

Иногда в душе Сашки поднималось, медленно и тяжело ворочаясь, глухое раздражение. Сашка злился на Марка, пряча ото всех и от себя в первую очередь эту невесть откуда взявшуюся злость. Он злился на доверчивость Шостака и на его простодушие, на крепкую веру в людей, подчас граничащую с глупостью, на его преданность и открытость миру, а больше на то, что всё это каким-то удивительным образом работало, и Марку, которого можно было обвести вокруг пальца как младенца, всё равно везло — невероятным, непостижимым образом, как везло героям старых русских сказок, всем этим Емелям и Иванушкам-дуракам.

Обезоруживающая доброта Марка так и осталась для Сашки загадкой. А после явного Сашкиного предательства, после демонстрации его трусости эта загадка перешла в разряд неразрешимых парадоксов.

Сашке понятна была звонкая ярость Веры. И едва сдерживаемый гнев Ники. И неприкрытое презренье Васнецова. И холодная насмешка Лёньки Фоменко. И задумчивая брезгливость Савельева. И лёгкое пренебрежение Кирилла. Это-то всё как раз было понятным и естественным.

А вот боль, тенью накрывающая широкое и доброе лицо Марка, заставляющая его морщиться и кривиться, его желание простить, его растерянность, сквозившая в торопливых и неловких словах «Ребят, ну вы что? Хватит уже. Так нельзя», — вот этого Сашка понять не мог. Но именно, когда они прозвучали, эти слова, отозвавшись вдруг в Мите Фоменко, который до этого сохранял нейтралитет, а тут поддержал, спокойно и обстоятельно, как умел только Митя, именно в этот момент Сашку наконец-то торкнуло, накрыло широким крылом необъятной русской души, доставшейся неизвестно почему именно Марку, той самой русской души, непонятной, так никем до конца и не познанной, обладающей удивительным умением любить и умением прощать.

— Глупо, наверно, — Сашка пожал плечами. На Кира он не смотрел, но чувствовал на себе его пристальный взгляд. — Но это всё из-за Марка. Из-за того, что он сказал, ну там, ещё в больнице, когда Васнецов на меня напустился. По идее, Марк же не должен был за меня заступаться. Он ведь в курсе, что я… ну в общем…

Сашка обернулся к Киру.

— Короче, и меня как переклинило, что вот Марк меня простил и даже, наверно, поверил, а я… Ну и вот… Не знаю, понимаешь ли ты, о чём я говорю.

— Понимаю, — просто сказал Кир. — Очень даже понимаю.

Они оба замолчали.

— А вообще, — Шорохов неожиданно толкнул его в бок. — Не знал, что между вами с Марком такие нежные отношения.

Сашка недоумённо посмотрел на него:

— Ты о чём?

В лукаво прищуренных глазах Кира промелькнули смешинки, и до Сашки вдруг дошло. Шутка была дурацкая, пошлая, но, может, она как раз и была нужна, чтобы наконец-то разрядить ситуацию. И они оба поняли это и, не сговариваясь, громко расхохотались.

***

Ключей на месте не оказалось.

— Странно, я ведь точно их выложил из кармана сюда, на тумбочку, — пробормотал Сашка.

— Может быть, кто-то забрал?

Кирилл вместо того, чтобы отправиться к себе домой, зачем-то потащился вместе с Сашкой в больницу и теперь стоял рядом с ним, в той самой пустой палате, которую они покинули какой-то час назад, и растерянно пялился на белую больничную тумбочку, стандартно-безликую и казённую.

— Да кому они понадобились? — Сашка пожал плечами.

— А вы пришли!

От неожиданности и Сашка, и Кирилл вздрогнули и обернулись. На пороге стояла Наташа Щербакова.

— Дураком сделаешь, так со спины подкрадываться, — недовольно буркнул Кир.

— Если вы ключи ищете, — Наташка не обратила или сделала вид, что не обратила внимания на ремарку Шорохова. — Так их Катя забрала.

— А Катя где?

— Домой ушла, — пожала плечами Щербакова. — Куда ещё-то. Смена у неё закончилась. Кирилл, а ты чего вернулся? А у меня тоже уже смена закончилась, Кирилл, а…

— Наташ, слушай, нам некогда, давай потом, — и Кир, обернувшись к Сашке, скомандовал. — Пошли!

— Вот привязалась, — на лице Кирилла было написано неприкрытое раздражение, да и голос звучал недовольно и чуть зло.

Они с Сашкой поднимались по лестнице. Лифты уже не работали, и до комендантского часа оставалось всего нечего — каких-то полчаса, а то и меньше.

— Ноги быстрее переставляй, — бросил он Сашке. — Сейчас ещё эта дура догонит. Кирюша, а давай куда-нибудь сходим, Кирюша, а я сейчас свободна, — зло и довольно похоже передразнил он Наташу Щербакову. — Достала уже.

— Кир, — Сашка, словно не услышав его приказа переставлять шустрее ноги, наоборот остановился и привалился к стене. Он чувствовал, что горло его словно что-то перехватило, воздуха не хватало, страх, привычно дремавший где-то в глубине души, ожил и неприятно заворочался. — Я не пойду к ней. К Кате. Не могу я к ней идти. Сейчас не могу.

— А когда? — Кир резко затормозил и обернулся. Узкое лицо подёрнулось злостью, тонкие брови презрительно выгнулись. — Когда сможешь? Завтра? Послезавтра? Через месяц? А может через год? Ну, когда?

Шорохов выплёвывал слова зло, одно за другим, каждое слово больно припечатывало Сашку, и оттого на душе становилось ещё муторней и гаже. Кирилл понимал — и Сашка ясно видел это по его прищуренным колким глазам, — что Сашка никогда не сможет, никогда не будет готов, снова струсит и, возможно, опять привычно предаст. Только на этот раз самого себя. Да разве ещё то неловкое, непривычное чувство к Кате, которое он носил и лелеял в душе последние несколько недель.