Город оказался шедевром человеческой мысли в плане приспособления к условиям суровой заполярной природы и с точки зрения удобств практически ничем не отличался от любых других шведских городов, а то мог дать им и фору. То тут, то там появляющиеся в национальных одеждах саамы придавали улицам своеобразный праздничный вид, в то время как шведы вносили элемент упорядоченности и скуки.

В гостинице он поднялся к себе в номер, разделся, забросил саквояж в шкаф и выглянул в окно. Город уже успел погрузиться в сумерки, и везде зажглись фонари. Непрерывными цепочками гирлянд они опутали весь город, расположенный между двумя горами — Луоссаваара (гора Лосось) и Кирунаваара (Куропатка). Под горами с романтичными названиями залегает знаменитая кирунская руда, важнейший источник благосостояния шведов, стоившая соседним народам много крови и слез. Каждый третий советский солдат был сражен на полях Великой Отечественной пулей, миной или снарядом, сделанными из этой руды. Норвежцам эта руда тоже стоила много жертв и страданий, потому что из-за нее, этой проклятой руды, в Нарвике разыгралась битва между англичанами и немцами: кто владел Нарвиком, тот владел и кирунской рудой. Кируна вообще стала Кируной, благодаря портовым причалам Нарвика. Немцы в конечном итоге победили, они захватили незамерзающий норвежский порт и захлопнули перед Англией двери к подземным сокровищам Лосося и Куропатки.

Выходить в город не захотелось. Фрам спустился в ресторан, наскоро поужинал и, попросив дежурного администратора пораньше разбудить его на следующий день, пошел спать.

Наутро он взял на прокат «опель-кадет» и по нарвикскому шоссе выехал по направлению к норвежской границе. До границы было что-то около сорока километров, и вся эта территория принадлежала Железному Городу. Дорога, сначала пролегающая вдоль Трясины Торне, постепенно пошла на подъем, прорезая кое-где горы длинными тоннелями. Шоссе было почти пусто, только изредка навстречу попадались огромные самосвалы и контейнеровозы.

Пересечение границы произошло совершенно буднично, словно он перебрался из одного шведского лена в другой — никакого тебе паспортного контроля, никаких пограничников или таможенников! Тогда, тридцать лет назад, никакого скандинавского паспортно-визового союза и в помине не было. С обеих сторон тут стояли вооруженные до зубов солдаты, выставлены пограничные и секретные дозоры, натянута колючая проволока, врыты столбы с шлагбаумами, и пересекать границу официально могли только военнослужащие вермахта.

…Час спустя перед ним открылся Уфугинский фиорд, и скоро он въехал в Нарвик. По эту сторону гор зимой еще не пахло — чувствовалось дыхание Гольфстрима. Люди ходили совершенно раздетые, светило яркое и мягкое солнышко, и кругом бушевала зелень. Хотя город был небольшой, но пришлось попетлять по незнакомым улочкам, прежде чем он смог найти свою гостиницу. Магнус должен был забронировать ему в ней номер.

Гостиница носила странное название «Голова спящей королевы». Когда он, заполняя регистрационную карточку, поинтересовался у администратора происхождением этого названия, тот охотно пояснил:

— Вот видите там в окне гору слева? Разве ее вершина не напоминает вам женскую головку, лежащую на снежной подушке?

Фрам должен был согласиться, что напоминает, но вспомнил при этом о Марии. Последнее время он ловил себя на мысли, что все чаще думал о ней. Ее отец вместе с его отцом где-то здесь под Нарвиком сидели в концентрационном лагере. Поляков не выдержал заключения и бежал, а отца освобождали англичане, и ему тоже удалось выжить и вернуться домой здоровым и невредимым. Впрочем, повреждения какие-то были — иначе из-за чего он потом бросил сына, развелся с женой и надолго — практически навсегда — выпал из их жизни?

«Голова спящей королевы» занимала стратегическое положение. Она была построена на высоком холме, под ней внизу расстилался весь город, и сразу было видно, что и люди, и улицы, и порт, поднявший в небо стрелы кранов, давно перестали жить теми событиями более чем тридцатилетней давности, ради которых Фрам сюда приехал. Все здесь дышало благополучием, умиротворенностью и уютом, а порт без отдыха отгружал привозную шведскую руду, в том числе и германским судам под черно-красно-желтым флагом. Ради чего тогда этот городок несколько раз переходил от англичан к немцам и от немцев к англичанам, пока, наконец, не был полностью разрушен? И зачем он приехал ворошить прошлое, поросшее травой забвения? Да и что он может узнать об отце? Здесь были тысячи русских военнопленных и десятки концентрационных лагерей и кто из норвежцев мог знать или сохранить память об одном пленном? Не лучше ли поиски прошлого начать там, в России?

Опять наступил вечер, и поиски теперь следовало отложить до утра. Прошло уже два дня из отпущенной себе недели отпуска, а он все так же далеко находился от цели, как много лет назад. Впрочем, если бы его спросили, какова цель его поездки в Норвегию, он вряд ли смог бы сформулировать свое желание. Узнать подробности плена? Подробности побега? Об этом можно было расспросить мать Марии или, если очень захотеть, самого отца, когда вернется в Москву. Посмотреть собственными глазами стены бараков, в которых жили пленные? Может быть, но чем эти бараки отличались от тысяч подобных в других местах и что они могут рассказать ему об отце?

Сидя вечером в баре за кружкой пива, он разговорился с пожилым барменом и узнал, что лагерь для русских военнопленных находился не в самом городе, а в десяти километрах отсюда. Туда ходит автобус, там есть небольшой музей и кое-что можно узнать.

— А вы — русский? — спросил его бармен.

— Нет, я — канадец, — ответил Фрам.

— Канадец? Я что-то не слышал, чтобы в наших местах работали канадские пленные. Было несколько англичан, но канадцев…

— Мой отец и дядя русские. Отец до войны переехал в Канаду, а его брат воевал в Красной Армии. Я здесь, собственно, по просьбе отца. У него никого в России не осталось.

— Да, русских пленных здесь было много, очень много. Бедняги, не всем пришлось вернуться домой. Я видел собственными глазами, как по городу вели пленных. Они были голодны и худы, как вяленая треска, а мы, мальчишки, совали им в руки хлеб.

«Значит, еще не все поросло здесь травой забвения, — отметил он про себя. — Хорошо, что я загодя запасся легендой — расспросы о русских военнопленных не так уж и безопасны».

Бармен начал рассказывать ему различные истории времен оккупации. В словах норвежца сквозила явная гордость за своих предков и за свою страну. Значит, не все еще потеряно.

— Кроме названного, был еще один лагерь, но это уже для штрафников, — рассказал бармен. — Он будет немного подальше — на Лофотенских островах. Слыхали о таких?

— Признаться, нет, — смущенно сказал Фрам.

— Ну как же! Сам Эдгар По написал о них рассказ под названием «Низвержение в Мальстрем», — оживился бармен. — Мальстрем — это гигантский водоворот, известный своим коварством и необычайной силой. Жертвами Мальстрема очень часто являются не только лодки и баркасы, но и крупные корабли. Их просто в течение нескольких секунд, словно щепку, затягивает в огромную воронку.

— А с Лофотенами есть сообщение?

— Естественно! От причала порта ежедневно отходят несколько пароходов на самые крупные острова архипелага. Между самими островами уже снуют посудины поменьше.

На следующий день он сел в автобус и уже через полчаса был на месте.

Это был, вероятно, типичный рыбацкий поселок на берегу все того же Уфутенского фиорда: небольшой магазинчик, почта, газетный киоск — все в одном крашеном деревянном домике. У пристани стаи разнокалиберных лодок и баркасов, развешанные для просушки сети и для вяления — связки трески. Ветер и на расстоянии доносил до него гниловатый запах рыбы.

Музей он нашел сразу. Он тоже, как все дома в поселке, был выстроен из дерева и выкрашен в распространенный здесь повсюду терракотовый цвет кирпича. При входе в домик он заплатил несколько крон и прошел внутрь. В этот ранний час он оказался единственным посетителем, и его одинокие шаги по крашеному деревянному полу гулко раздавались по пустому залу.